Русский немец

И вдруг что-то меня ударяет – сзади, под правую лопатку, да так больно! Бах!!! Я даже пошатнулся. Очень больно! Оборачиваюсь в недоумении – и вижу: трое местных парней – моего возраста, тоже в школу идут. У одного рука ещё не опущена – после броска чем-то тяжёлым и острым мне в спину. И он кричит мне: «Что – получил, фашист проклятый?!»

Тут у меня в голове что-то щёлкнуло – просто «замкнуло». Видно, все беды, напасти и унижения последних месяцев в душе рванули – как бомба. Сознание помутилось: чем-то красным всё передо мной подёрнулось. Ринулся я на этого парня с воплем: «Сам ты – фашист поганый!» И откуда только силы взялись?! Руки движутся словно пропеллер – не остановить, и удары сыплются градом на обидчика – и в нос ему, и в плечи, и в живот! Он опешил от такого неожиданного напора – и ничего поделать в свою защиту не может…

К счастью – и опять же внезапно – в голове моей стало проясняться… Двое других парней прихватили меня за руки, в сторонку оттащили. Начали меня успокаивать помаленьку, уговаривать: «Да охолынь ты! Чего разошёлся-то? Мы же просто шутим – играем как бы! Мы же не знали, что ты бешеный такой!». – «Хороши «шуточки»!» – отвечаю. Гляжу, а у моего супротивника кровь из носа идёт. Он голову запрокинул, комок снега к носу приложил, а потом говорит мне (спокойно так, будто ничего и не случилось): «Ты не сердись! Ты же – новичок, вот мы и хотели проверить тебя – «на вшивость»…» – «Да ладно! – отвечаю. – Забыли! Только вы так грубо больше не шутите!». – «Да мы уж поняли, что ты – обидчивый слишком… А как тебя зовут-то?» Я подумал-подумал, но раз уж меня в правлении «Павлом» окрестили… «Паша», – говорю. – «А меня – Гришей звать!» Познакомились, в общем. И как-то всё тяжёлое, мутное разом схлынуло, и душа освободилась от обиды, и злости никакой не осталось.

Идём дальше, болтаем – о том о сём. Я им – про Волгу рассказываю, они мне – про тайгу. Даже весело как-то всё получается. Друзья – не друзья, но товарищи вполне нормальные. К примеру, они спрашивают: «В селе говорили – перед вашим приездом, что, мол, у вас – всё другое. И пьёте вы не квас, а кофе, и вера у вас другая, и вообще – совсем вы на нас не похожи. Так ли?» А я им – как на духу – поясняю: «Да ерунда всё это. Ведь мы же все сейчас – советские люди. Кофе – днём с огнём не достанешь. А церкви наши – лютеранские – давно уж позакрывали: как и ваши – православные…» Парни слушают с интересом, головами кивают, поддакивают…

Пришли в школу. Пацаны показали мне мой класс, а сами ушли в свой. А что: неплохие они ребята, в сущности, хотя и немного старше меня – уже в седьмом классе учатся.

Сел я за свободную парту, разложил свою котомку. «Да, – думаю, – школа-то небогатая, мягко говоря. А ребята – обычные. Никто не навязывается особо, но и не задирает. Хотя наверняка Гришка про нашу стычку всем уже растрепал…»

И полетели школьные денёчки – как птички!.. Учиться стало трудно – не то что до войны. Бумаги совсем нет: пишем на старых книгах и газетах. Учебников не хватает: выдают по два-три экземпляра на класс. Да и желудки у нас постоянно «песни поют»: с едой-то – у всех дело «швах»…

Друзей у меня в школе так и не завелось. Как-то я всё особняком – словно белая ворона. Наши немецкие ребята – из тех, кто учатся – по другим классам сидят: вместе никак мы с ними не попадаем… А учителя – неплохие. Нормальные. Примерно такие же, как и в старой – варенбургской – школе: не хуже и не лучше.

Единственное, что напрягает: нужно быть всё время настороже – как бы какое-нибудь немецкое словечко вдруг в речи не прорвалось (как у нас дома случается – сплошь и рядом). А тут сразу остро так глянут, да ещё и «фрицем» могут обозвать – пусть и шёпотом. И ещё: на переменах, когда с нашими немецкими земляками играем, стараемся на своём языке не говорить, особенно – если посторонние рядом. Ну да ничего: дети ведь быстро чужой язык схватывают. Вот и я уже многие «чалдонские» словечки от местных одноклассников перенял – и даже дома этим щеголяю. Папа морщится, а вот Алька – тот хохочет и подтрунивает. Ему повезло: помощником счетовода в правление колхоза взяли, работает там теперь вместе с бородатым старичком – своим начальником.

Мария Васильевна, учительница русского языка, меня уже через месяц занятий похвалила – за грамотность. Ну а что тут такого удивительного: я ведь и здесь много книжек по-русски читаю, в основном – по вечерам. Бабушка ворчит: «Керосина не напасёшься на вас, книгочеи! Да и глаза бы поберегли!»

А слепой историк Михаил Иванович (он зрение на Финской войне потерял) недавно пригласил меня после уроков к себе домой – в шахматы с ним сыграть. У нас в семье все мужчины в шахматы неплохо играют, а среди местных мало кто о них и слышал вообще. Пришли мы, значит, к Михаилу Ивановичу на квартиру. Жена его нам даже по чашке чая приготовила – сладкого! Я, знамо дело, поначалу стеснялся очень. А Михаил Иванович первым делом строго меня предупредил, чтобы я играл честно – в полную силу – и ему не поддавался. Ну, я и выиграл. Понятно, что ему приходится труднее, чем мне: ведь он доскú и фигур не видит, да и вообще играет он заведомо слабее. Но всё же расстроился мой учитель заметно. Хотя и ненадолго. Думаю, что всё равно он остался доволен: ведь в школе-то (да и во всей округе, пожалуй) больше-то и не с кем ему «партеечку разыграть».

Бреду из школы домой. Снег уже глубокий: много навалило его за последние дни. Улыбаюсь про себя: свежо, хорошо – настоящая русская зима! И морозец стоит крепкий – уже целую неделю…

На днях папа вновь приходил к директору нашей школы – просился на работу. И снова отказ: «Нет места!..». А на лесоповале папе очень плохо: труд для него там – непривычный, невыносимый. И одежда на нём худая, и сил нет никаких: организм истощён до предела. Мужики из бригады колхозной его жалеют: сучкорубом назначили – с поваленных уже деревьев сучья обрубать. Работа как бы и не самая тяжёлая, но тоже не сахар. И всё равно сдал папа за последнее время сильно: нос заострился, дышит прерывисто, с хрипом…

Подхожу к нашему дому, вижу: мама – в слезах, а за ней – папа, и оба чуть ли не бегут куда-то – по проулку. Лишь потом я понял: к правлению колхоза.

Я – стремглав в дом. В дверях чуть Альку не сшиб. «Что случилось?» – спрашиваю. «Дедушка умер», – отвечает брат. И глаза прячет. Его ведь дедушка больше всех нас любил…

Конечно, мы давно уже этого ждали. Дедушка последнюю неделю вообще в сознание не приходил. Но ведь это же – наш дедушка Мартин! И жалко его – не сказать как!

Вспомнил я вдруг, как он мне по весне кораблики маленькие вырезал – чтобы их по ручьям пускать, как на своём станочке учил меня работать… Слёзы так и брызнули из моих глаз. Сижу – и рассыпаюсь на части от нахлынувших рыданий. И бабушка Эмилия рядом со мной: руку свою на колено мне положила – и тоже слёз сдержать не может. И не хочет. И ничего не говорит. Так и сидим: горюем вместе – рыдаем и молчим…

Вернулись папа с мамой: крайне возбуждённые, что-то говорят – оба и разом. Тут вышла к нам – в сени – Ольга Васильевна. «Не обессудьте, – говорит, – но вы уж как-то побыстрее это дело, с покойным-то, управляйте! Сами понимаете – тянуть незачем!» И удалилась к себе – в избу.

Папа с мамой опять загалдели. О чём – понять не могу. Тут Алька вмешался, и я «въехал», наконец: декабрь же на дворе, земля промёрзла, и могилу на кладбище нам своими силами не выдолбить – ну никак. И куда же тогда дедушку девать – до тепла, до весны?! Сошлись на том, что сделаем для дедушки большой деревянный ящик – и зароем его в снег: хорошенько, поглубже – на задах огорода. А весна придёт, земля оттает маленько – тогда и похороним уже по-людски. Иначе – ничего не получается.

Вот и ходили папа с мамой к председателю колхоза – доски для ящика просить. Но Фёдор Иванович досок не дал: «Нету!» – говорит. (Опять – непонятки: кругом тайга, колхоз лес заготавливает, а даже десятка досок у него нет. Как же это так?!) Вместо досок выделил нам председатель несколько фанерных ящиков – из-под каких-то продуктов. И на том спасибо! Алька быстренько сбегал в сельпо, притащил эти ящики. Кое-как они с папой сколотили из них гроб. Получилось невесть что: фанера всё-таки. Но в наших условиях ничего другого нам не оставалось.