Русский немец

Принарядили дедушку – как могли, положили его в эту фанерную «домовину». Бабушка собралась с духом и заупокойную молитву прочла – по-немецки. Потом мы все вместе похоронный псалом спели – по затрёпанной бабушкиной книжице (и как же она сохранилась-то – во всех наших передрягах?) Затем отнесли ящик к выбранному месту – на огороде. Разгребли там снег до самой земли (это больше метра глубины), обернули «гроб» какой-то холстиной и прикопали его – понадёжнее, с бугорком…

Вернулись в дом. Сварила мама картошку в мундире – по две на каждого. Хозяйка капусты квашеной в тарелке принесла. Уселись рядышком – дедушку помянуть. Тут бабушка сквозь слёзы начала рассказывать, какой чудесный гроб (Sarg) он себе лет пять назад смастерил: древесина – красивая, с прожилками, ручки-ножки сам выточил на своём токарном станочке… Сидим-слушаем – и тоже слёзы глотаем.

А папа порылся в закутке – и достал зелёную бутылочку с резиновой пробкой. Налил из этой бутылочки – по чуть-чуть в стаканы – маме и Альке. «Самогонка, – говорит. – К Ноябрьскому празднику лесорубам колхоз выделил – по чекушке на брата». Выпили они, и вижу я, что папа наш совсем надломился. Что-то в нём внутри ослабло. Вера, что ли, какая-то иссякла? Мы, все остальные, вроде приспособились: живём одним днём. Сутки прочь – и слава Богу: «Gott mit Uns!» А папа (видно – от непосильного труда) отчаиваться начал. И хочется мне хоть как-то утешить его. Сижу рядом с ним и говорю ему тихонько: «Не горюй, папочка! Я скоро вырасту, выучусь, буду хорошо зарабатывать – и костюм тебе новый куплю! Старый-то совсем дырявый стал!». Тут папа заулыбался – и на миг стал похож на себя прежнего – довоенного. «Хорошо! – говорит. – Только на тебя вся и надежда!».

Вот так и простились мы с дедушкой. Светлая ему память: очень добрый человек был. И ласковый. И руки имел золотые. Одно слово – Мастер!..

7. «Трудмобилизация»: первые проводы

Зима! Мороз! И всё равно – мне жить нравится: и когда морозец – солнце ясное, и когда дожди льют – на лицо капли падают, а я их слизываю языком, и когда метель – ни зги не видно (хотя что такое – эта «зга» – даже и не знаю). Какая же это радость – жить! Воздух иногда до того хорош – ну хоть ножом его режь да на хлеб намазывай!..

А вот хлебца-то и нет – ни кусочка, ни сухарика. Голод – постоянно есть хочется. Отощали все – до крайности. На трудодни («на палочки» – как местные говорят) выдают какие-то крохи, и только раз в неделю – четыре кило зерна сорного. Это – на всю семью. Картошки своей у нас нет, приходится на неё вещи выменивать – те, что ещё остались.

Мама, как всегда, в лучшее верит, часто повторяет: «Какое счастье, что мы вместе – всей семьей – живём! И дай Бог, чтобы так было как можно дольше!» Тут она крестится, голову склоняет, а в глазах слезинки появляются. Ну а папа режет правду-матку: «Конечно, это хорошо, что вместе! Только живём-то как на пороховой бочке. Или того хуже – на вулкане. Что угодно и в любой момент может произойти. И лучшего ждать не приходится». Алька добавляет: «Да, село здешнее – небольшое, а похоронки в последнее время рекой хлынули. Кто-то – убит, кто-то – без вести пропал. Народ озлобляется, отчаивается. И на нас всё мрачнее смотрят. Мы для них как будто враги становимся».

Один лишь председатель колхоза к нам, немцам, вроде как и подобрел малость. Мы же все («фрицы» – как он говорит) – народ трудолюбивый, дисциплинированный, душой за любую работу болеем и всё в срок стараемся исполнить. Дядя Эмиль, к примеру, всю колхозную технику отремонтировал и в дело запустил. Вот председатель и приговаривает: «Эх, если бы мне ещё человек двадцать таких «фрицев» прислали! Да я бы тогда с ними все планы выполнил и перевыполнил!»

…

Конец февраля, понедельник. Иду я из школы, по сторонам зеваю, на заснеженные деревья любуюсь, ворон по дороге спугиваю. Настроение хорошее: сегодня получил «пятёрку» по литературе и «четвёрку» – по физике. Вспоминаю, о чём вчера вечером читал. В школьной библиотеке я уже все художественные книжки «проглотил». Теперь пользуюсь тем, что Михаил Иванович даёт мне из своей домашней библиотеки: она у него приличная, пожалуй, даже побогаче школьной будет.

Более всего я люблю книжки про путешествия. Как же это здóрово, скажем, где-нибудь в Южной Америке – с индейцами по Амазонке плыть! Или – с Магелланом край света искать! Я – как его секретарь Пигафетта – всё бы увидел, занёс в дневник, а потом вернулся домой со славой и свою книжку написал!

«Ну, ладно, – думаю про себя на ходу, – стану в третьей четверти ударником – вот мне и слава! А что – очень даже может быть: все пропуски свои учебные я давно нагнал, а кое в чём даже и обошёл одноклассников».

Прихожу домой, гляжу: у бабушки в руках веник – разбила едва ли не последнюю нашу домашнюю чашку. Убирает осколки. Будем теперь пить только из алюминиевых кружек (а их у нас всего три). Расстроилась бабушка вся, конечно. Я пытаюсь успокоить её: «Да не горюй ты так, бабуль! Я летом работать пойду, и накупим мы этих чашек – прóпасть сколько! Сколько надо – столько и купим!» А она погладила меня по голове и говорит: «Работать ты и так пойдешь – и скоро. Повестки папе и Альбину из военкомата принесли».

Сердце у меня так и всколыхнулось. Вот и пришла она: самая страшная беда – разлука! Забрался я в уголок наших сеней – за дырявое деревянное корыто, переживаю, судорожно размышляю: «В армию-то, наверно, и хорошо – хоть с голоду там не пропадут! Только это какая-то другая армия – «трудовая». Значит – не настоящая? Значит – только хуже им, папе и Альке, там будет? Скорее всего – так».

Вечером сидим за столом – и молчим: ни говорить, ни плакать ни у кого уже сил нет. Безысходность – да и только. Но что тут поделаешь? Надо ведь как-то дальше жить! Алька говорит: «Кроме нас ещё пятерых немцев-мужчин призывают. От 16 до 55 лет – призывной возраст». Ему самому-то как раз шестнадцать исполнилось. Гордится, что взрослый уже. Он, Алька, конечно, очень умный – куда умнее меня. А вот чего-то самого простого, но крайне важного он иногда не понимает. Надо ведь не только головой соображать, но и сердцем жизнь чувствовать – как мама…

Собираем для наших «призывников» котомки. Как в военкоматовской бумаге сказано: «сухари и постельное бельё»? А где же это бельё взять? У нас его, как и всего прочего, хоть шаром покати – нету. Всё на продукты променяли – и почти задарма. За бабушкиного «Зингера», к примеру, всего-то два ведра картошки дали. За другое барахлишко – и того меньше…

А на следующее утро – снова солнышко, но морозец крепкий: февраль ведь ещё не миновал. Снег пушистый – искрится на солнце. В книжках пишут – «словно серебро». Серебра я ни разу в жизни не видел и не представляю, что это такое. Но раз в книжках пишут, значит – так оно и есть…

Мама с бабушкой простились с папой и Алькой возле дома. Рыдания сдерживают, но слёзы катятся неудержимо – одна за другой. Две кошевы (сани такие раскидистые) прислали за нашими немцами-«призывниками». И как только этот небольшой обоз тронулся с места, я вскочил на запятки полозьев той кошевы, где папа с Алькой пристроились. Папа ухватил меня за руку: губы у него шевелятся, а слов произнести не может – вытолкнуть их из горла. Я тоже: держу крепко его руку – и молчу…

Минут через пять выехали на пригорок – в конце села. Надо уходить мне. Соскочил я с полозьев. Тут папа поднял свою правую руку – словно остановить меня хотел или прикрыть от какой-то опасности – и глухо, с большим трудом вымолвил: «Прощай, сынок!».

В груди у меня что-то оборвалось, ударило в голову: «А ведь я, наверное, больше не увижу его – никогда!». Что-то закричал – вослед удаляющемуся обозу. И Алька мне машет, кричит. Я не слышу что, могу улавливать только – по его широко разинутым губам: «Береги маму с бабушкой! Ты у них теперь – единственный заступник!» Скажет тоже! «Моряк – с печки бряк», – так наша хозяйка, Ольга Васильевна, внуку своему всегда говорит…