Триады

на спину… И вот идёт по лугу,

наступает прямо на цветы

жёлтые, багровые, любые:

вран-да-майна, мачеха-и-ты,

даже о ромашках не забыли.

Пьяный ангел валится в траву,

по земле катается, хохочет.

Бабочки по воздуху плывут,

закатив фасеточные очи.

Обернёшься – и черным-бела

роща расступается зловеще.

– Не смотри туда, сомнамбула, -

говорит сновидцу волнорезчик,

вырезая дивную волну,

на воду красавицу бросая.

Едет новобранец на войну,

руку под подушку запуская…

Он проснётся через полчаса,

весь в земле, укушенный женою;

распахнёт потухшие глаза

и заденет даму за живое.

Аргумент

«Не грусти, – говорил мне молчальник –

без озвучки, но я понимал, –

всё потеряно, друг, изначально;

обезьяна ты или кайман,

альбатрос или чёрная мамба,

наступает такая пора –

не спасут ни хореи, ни ямбы,

ни везение, ни доктора.

Эту фундаментальную тему

разрешают посредством ножа,

но куда бы душа ни взлетела,

существует ли, парень, душа?»

В отдаленье корова мычала,

дым курился над древней избой.

Скалил жёлтые зубы молчальник,

а точнее, остатки зубов.

Я на камень замшелый уселся

(правда в том, что в ногах правды нет).

И вонзилось мне лезвие в сердце,

как последний его аргумент.

Ленинград

Человек начинается с левой ноги –

вот проснулся и с левой встаёт.

Под крылом не зелёное море тайги,

а тускнеющий мартовский лёд;

грязноватого снега развалины на

тротуарах, пивная, продмаг…

Человек упирается в стену, стена

упирается в длинный овраг.

Там тамбовские волки играют в снежки;

наигравшись, спешат на парад.

В серых лапах пунцовые держат флажки.

Из Тамбова идут в Ленинград.

Человек улыбается, машет волкам.

«Наконец-то! – кричит. – Молодцом!»

Удаляется в ванну, по жёлтым клыкам

водит щёткою, бреет лицо;

корчит зеркалу рожи (не может без рож),

а из зеркала смотрят враги.

Между тем просыпается город и тож

поднимается с левой ноги.

Гумилёвский трамвай по Приморской бежит,

в отсыревшие боты обут.

Улюлюкают дамам на Стачек бомжи.

А по Невскому волки идут.

Следствие

Детектив изучает улики:

пол-литровую банку черники,

перья чаек, какие-то злаки,

норку мыши, лукошко опят.

Нарезает круги, размышляя;

запирается, чтоб не мешали

в кабинете. Зелёной клешнёю

потирает опять и опять

подбородок массивный багровый.

Вспоминает родные дубравы

на планете Аркадия Нова,

в олимпийские кольца свернув

впечатляющий хвост. А в подвале

душегуб созерцает ладони,

на которых сверкают медали,

из которых одна за войну,

а вторая за что-то такое –

в двух словах не опишешь. Толкая

вагонетку с бобами какао,

запыхавшийся судмедэксперт

говорит в диктофон: «Вероятно,

мышь убита тупым долгопятом».

Долгопят поправляет: «Предметом».

«Не тупым», – возражает предмет.

Она стоит под деревом нагая.

На голове два синих попугая;

один продолговатый изумрудный,

другой же вообще не попугай.

А дерево то яблоня, то вишня -

само не понимает, как так вышло,

но ты его за это не ругай.

Тут есть, конечно, пара неувязок.

Она стоит одетая под вязом,

на ней крутые валенки и стразы,

а больше ничего. Ну а чего

ты ожидал, читатель или зритель?

Вы с ней сто лет под ивою стоите;

вам машет солнце костью лучевой,

поёт зюйд-вест, селена глазки строит,

тень ворона выклёвывает глаз.

Стекает с веток красный дождь листовок…

Она считает, что грустить не стоит.

Её дыханье – веселящий газ.

Тяни-Толкай

Бранился извозчик и Тяни-Толкая хлестал,

когда из лечебницы вывели бледного Ницше.

Лёг на спину дождик, почувствовав вдруг, что устал.

Шли спать проститутки. Торги начинались на бирже.

Карета промчалась, забрызгав философу плащ.

И солнце туман распороло лучами косыми.

Голодные духи пускались над бойнями в пляс.

А Тяни-Толкай всё к земле прижимался, не в силах

понять, что случилось; зачем его, бедного, так –

тяжёлою плетью, с садистской оттяжкой, до крови?

И головы зверя мотались и никли не в такт.

Ах, если бы только он мог, как нормальные кони,

читать мостовую уверенным цоком копыт…

Тут бледный философ ударил злодея: «Не надо!»

Свернулось пространство в какой-то сплошной неевклид,

и в нём заметались зелёные ангелы ада.

И вот санитары берут Заратуштру в кольцо,

толкают и тянут, и это щекотно немного.

И всё заслоняет залитое светом лицо,

похожее на исполинский подсолнух Ван Гога.

Шалтай-Болтай

Что ни утро, дивился – живой,

явь за хвост разноцветный хватая;

под холодной водой в душевой

напевая «Шалтая-Болтая».

«Я сидел на китайской стене,

том Конфуция в лапах передних.

Было страшно и весело мне

оставаться одним из последних.

Было страшно. Багряной иглой

исцарапало душу светило.

Столько в землю шалтаев легло,

что болтаям земли не хватило.

Было весело. Дождь или снег –

я кричал: мы ещё повоюем!

Жил на свете один человек,

сам не знаю – во сне, наяву ли;

человечек смешной дрожжевой,

в смысле, рос не по дням – по часам он.

Что ни утро, стоял в душевой,

и вода накрывала, как саван,

человечка того – чудака,

распустившего мыльные перья…

Всё текла, говорю, и текла,

доходила до точки кипенья».

Рагнарёк

Был у Вани волшебный зверёк;

по-научному звать – «рагнарёк»,

хвост пушистый, глаза что рубины.

Рагнарьки, они вроде хорьков:

благородная синяя кровь,

сами белые наполовину.

А второй половины зверька

ни один из живущих пока

не видал – чудеса да и только!

В общем, странный зверёк рагнарёк.

Холил Ваня питомца, берёг

всё равно что родного ребёнка;

то расчешет, то кормит с руки.

А как умер, пришли мужики,

под ракитою Ваню зарыли.

Спи, Ванюша, вот Бог, вот порог,

а меж ними, что бурный поток,

рагнарьков половины вторые.

Так долго Апостол ходил по воде,

что вышел на берег больным.

Гадал Пироман по вечерней звезде,

по рёбрам её огневым.

В таверне Сновидец сидел, выпивал

на пару с Паяцем Таро.

Вытягивал лапы роскошный сервал

под залитым пивом столом;

он экскурсоводом в Аиде служил,

в Морфеево царство сбежал,

и вот, перейдя на постельный режим,

лоснится что твой баклажан.

…Бомжи возле пирса костёр разожгли,

прочли мою жизнь, как роман.

Апостол сказал: «Не хватает души».

«Огня», – возразил Пироман.

Майя

1

Был День всех святых. Мертвецы воскресали.

Кошмарный оркестр громыхал Берлиоза.

Повстанцы сжигали колёса сансары,

боролись с припадками метемпсихоза.