Змей и жемчужина

— Вы пьяны, — резко сказала Кармелина. Но глаза её широко раскрылись, и я почувствовал злорадство.

— Всё дело в тех венецианцах, которые остановились в Каподимонте на ночь, не так ли? Думаю, вы столкнулись с кем-то, кто вас знал. Скажем, с кузеном или братом. Может быть, с самим архиепископом — скажите, он что, встречал вас в вашем монастыре?

Она застыла как изваяние. От мерцающего света жаровни её прямой нос бросал на лицо тень. Где-то за пределами ризницы плакала служанка, а мадонна Адриана её успокаивала.

— Вы ошибаетесь, — сказала наконец Кармелина Мангано. Её голос вдруг стал скрипучим, как старое колесо. — Вы ошибаетесь. Я никогда...

— Оставьте, — с презрением сказал я. — У вас были острижены волосы. Вы избегаете церквей. Вы можете сколько угодно называть себя поваром, но до того, как вы надели поварской передник, на вас было монашеское покрывало. Полагаю, вы состояли в каком-то монастыре в Венеции, куда ваши родители отправили вас как лишнюю дочь. Ту, которая была слишком некрасива и имела слишком острый язык, чтобы найти ей мужа, даже если она умеет готовить как ангел. — Я смерил её взглядом. — Вы монахиня, Кармелина. Вы сбежали из своего монастыря, и если вас поймают, то ваша настоятельница в качестве епитимьи посадит вас на хлеб и воду и вам никогда больше не позволят готовить ничего, кроме водянистых монастырских кушаний.

— Нет. — Она как безумная затрясла головой: справа налево, справа налево. — Нет, я...

— Я догадался уже несколько месяцев назад. Думаете, почему я перестал изводить вас вопросами? Потому что в этом больше не было смысла — я и так знал. Я бы не стал никому ничего говорить, если бы это была не ваша вина, что у меня всё так болит. — Я швырнул в неё кубок и тут же задохнулся от острой боли, пронзившей мне бок. — Вы так боялись, что вас вернут в ваш монастырь, что привели нас всех прямиком в лапы французов. Из-за вас трое наших стражников были убиты, половина костей в моём теле треснула, а Джулия сейчас раздвигает ноги для французского генерала, чтобы мы все остались целы. Поздравляю вас с успешным спасением.

— Я не знала, что французская армия поджидает нас на этой дороге! Я не знала!

— Очень может быть, но в данную минуту я не в том настроении, чтобы прощать. Потому что я лежу здесь и умираю. — Выпивка мне явно не помогла. Левой рукою я вытащил подушки из-под спины и снова лёг ровно. — Так что теперь я знаю ваш секрет, Signorina Cuoca. Или я должен именовать вас Suora Carmelina?[119]

Она шумно втянула воздух. Я поднял бровь, натянув одеяло до подбородка.

— Поразмыслите вот о чём, — сказал я. — Скорее всего, я умру в этой постели. Но если я выживу и мы вернёмся в Рим, я тотчас вас сдам и с удовольствием посмотрю, как вас будут уводить в цепях.

Она смотрела на меня не отводя глаз.

Я отсалютовал ей правой рукой, той самой, на которой были сломаны пальцы.

— Доброй ночи.

КАРМЕЛИНА

— Синьорина? — Когда я, спотыкаясь, выбежала из ризницы, Бартоломео тотчас вскинул голову. — Синьорина, с вами случилось что-то плохое?

Я окинула взглядом съёжившихся служанок и стражников, сидящих, бессильно прислонившись к стене.

— А что может случиться хорошего, Бартоломео? Скажи мне, что?

— А вы съешьте что-нибудь, — с беспомощным видом предложил мой подмастерье. — Вам, синьорина, надо поесть.

— Стало быть, это твоё решение всех наших проблем? Еда? — У меня подкосились ноги, и я села на пол рядом с ним. — Ты, Бартоломео, действительно рождён, чтобы быть поваром.

Его веснушчатое лицо просияло. По крайней мере, кто-то нашёл свой луч света в том непроглядном аду, и который мы угодили.

Из-за меня.

Мои руки сжались в кулаки, но они по-прежнему дрожали. В моём мозгу непрерывно звучали два слова, повторяющиеся снова и снова. «Он знает. Он знает, он знает, он знает». Этот злобный маленький человечек, что умирает в соседней комнате. Он стоит на пороге смерти и тянет за собой меня.

Suora Carmelina. Он был прав только наполовину. Мне дали другое имя, Suora Serafina[120], когда я, кипя от возмущения, опустилась на колени на каменный пол и принесла монашеские обеты в монастыре Святой Марфы.

«Он знает, он знает, он знает».

— Синьорина? — позвал меня Бартоломео.

Я повернулась и уткнулась лицом в его плечо. Maestro di cucina никогда не должен выказывать слабость при подчинённых, но я не была maestro di cucina. Я была просто беглой монахиней, и меня увезут в Венецию в цепях и отрубят мне руки и нос. Мои глаза щипало от слёз, я дрожала всем телом и не стала протестовать, когда мой подмастерье нерешительно обнял меня рукой за плечи.

— С нами всё будет хорошо, Кармелина, — сказал он, и я не стала протестовать и против того, что он назвал меня по имени.

Пантесилея сходила в ризницу, неся поднос с едой, и теперь вернулась, качая головой над нетронутой снедью.

— Леонелло отказывается есть, — молвила она. — И он опять харкает кровью — я перевязала все его раны, но у него кровотечение внутри.

Один из стражников выразился без обиняков:

— Он умирает.

«Недостаточно быстро, — подумала я. Я никогда прежде не молилась о чьей-либо смерти, но сейчас я молилась, чтобы Леонелло умер. — Умри, злобный маленький ублюдок. Умри и унеси мою тайну с собой».

— Если мадонна Джулия сможет раздобыть ему хирурга... — Пантесилея прикусила нижнюю губу. — Как вы думаете, ей действительно придётся... с этим гадким французским генералом...

Адриана да Мила, уткнувшись лицом в кудри Лауры, мрачно сказала:

— Если и придётся, то Папа никогда не узнает об этом от меня.

Я вздрогнула. Слова «он знает» в моей голове сменились на «это моя вина, моя вина, моя...»

— И хирурга надо было бы раздобыть поскорей. — Пантесилея смахнула с глаз слёзы. — Он так старается не кричать от боли, что я аж заплакала. Столько боли для такого маленького человечка — если срочно что-нибудь не сделать, он от неё умрёт.

Я от всей души надеялась, что он-таки умрёт. Вопрос стоял так: он или я, возможно, так было с того самого дня, когда мы впервые встретились.

Мы все опять замолчали. Бартоломео всё ещё обнимал меня рукой за плечи, а мне было слишком страшно, и я слишком устала, чтобы сбросить её. Мне хотелось выть и кричать и спрятаться куда-нибудь, словно я была ребёнком, боящимся темноты, но спрятаться было невозможно. «Он знает, он знает, он знает».

Бартоломео всё пытался заставить меня поесть, вынимая из корзины то одно кушанье, то другое. Пачка салфеток, сыры, батоны хлеба, нарезанное холодное мясо, маленький заткнутый пробкой флакон настойки белладонны, которую я изготовила, чтобы травить крыс. Мой взгляд упал на флакон.

— У тебя есть ещё вино, Бартоломео? — спросила Пантесилея и тоже начала рыться в корзине с припасами. — Если у нас пока нет хирурга для бедного Леонелло, по крайней мере, я могу напоить его допьяна и немного притупить боль.

Я знала средство, которое могло притупить его боль полностью и навсегда. Я не мигая смотрела на флакон с настойкой белладонны, пока он не раздвоился и не заплясал в застлавшей мои глаза дымке. Мне казалось, что я слышу, как святая Марфа неодобрительно цокает языком, если, конечно, у отрезанной руки, хранящейся в полотняном мешочке, есть язык, чтобы цокать.

Он или я.

Я ощутила запах запёкшейся крови и дерева — запах плахи палача. Я почувствую его, когда они прижмут к ней мою голову, чтобы отрубить мне нос. Последний запах, который я почувствую, — и всё только из-за злобы карлика.

Меня охватила паника, я ощутила во рту и горле её кислый, тошнотворный вкус и, схватив маленький флакон, зажала его в своей потной ладони.

ЭПИЛОГ

Страх — сын смерти.

119

Сестра Кармелина (ит.).

120

Сестра Серафина (ит.).