Змей и жемчужина

— Да, не ужасен, — согласилась Джулия. — Но он тряпка, он бесхребетен. Вы были правы насчёт него.

— Он вас любит. — Это тоже вырвалось помимо моей воли. Как это получилось, что я беседую о любви с самой дорогой шлюхой Рима? Dio, как же мне хотелось выпить.

— Нет, Орсино меня не любит. — Она налила мне вина, как будто прочитав мои мысли, потом приподняла мне голову, чтобы я мог пить из кубка, не обливаясь. — Если бы он меня любил, он бы плюнул в глаза Родриго и сказал ему, что скорее навлечёт на себя отлучение от Церкви и вечные муки, чем отдаст меня. Он бы разузнал, что я в плену у французов, и прискакал, чтобы меня спасти. — Джулия покачала головой. — Думаю, я не внушаю мужчинам любви. Я внушаю только страсть, и страсть не ко мне. — Она покачала рукою на своё лицо, на золотистые волосы, на надушенную грудь. Страсть ко всему этому.

— Папа сделает всё возможное и невозможное, лишь бы получить вас обратно, целой и невредимой, — молвил я. — Разве это не любовь?

— Просто сильная страсть. — Она снова поднесла к моим губам кубок с вином, потом поправила мои одеяла. — Когда-нибудь она угаснет и я ему надоем и вернусь к моему бесхребетному мужу. Как ни странно, я больше этого не боюсь, как боялась раньше... — Она пожала плечами. — Вы знаете, почему глупые женщины без ума от Петрарки и Данте, Леонелло?

— Почему?

— Потому что нам нравится представлять себе, что мы Лауры или Беатриче. Женщины, которые воспламеняют и любовь, и страсть, к тому же увековеченные в стихах. — В голосе Джулии зазвучала горечь. — Но такие женщины, как я, не вдохновляют поэтов. И Лаура, и Беатриче были целомудренны — никто не пишет стихов шлюхам.

— Считайте, что вам повезло, — сказал я. — Большая любовь рождает ужасную поэзию. Только вспомните, какие кошмарные сонеты синьор Сфорца писал Лукреции.

«Привет тебе, привет, Весны прекрасная богиня!»

Джулия рассмеялась, и, по-моему, искренне.

— Не думайте, будто я всерьёз жалуюсь на жизнь, которую веду, Леонелло. В конце концов, большинство женщин не познали не только любви, но и страсти. А Его Святейшество пылает ко мне такой жаркой страстью, что готов бросить вызов всей Франции, а это больше всего того, что когда-либо готов был бы сделать для меня Орсино.

Мне нечего было ответить.

Моя хозяйка подоткнула мои одеяла и встала.

— Однако до тех пор, пока Его Святейшество не прислал предложения о выкупе, мне лучше сейчас пойти к генералу д’Аллегру на ужин и сделать всё, что в моих силах, чтобы все мы остались целы и невредимы. — Она вздохнула, пригладив волосы и сверкающие юбки и поправив своё ожерелье с огромной жемчужиной между грудями, чтобы сделать её более заметной. — Пречистая Дева, как же это будет неприятно!

Я ощутил холод, несмотря на все одеяла и тепло, идущее от жаровни.

— Уверен, что генерал не посмеет дотронуться до вас и пальцем. — Оставить меня умирать от ран — это одно; в конце концов, телохранитель-карлик ничего не значил. Но возлюбленная Папы...

— Я буду поощрять его, Леонелло, — тихо сказала Джулия. — Пусть дотрагивается до меня не только пальцем, но и всей пятерней. Если тем самым я сохраню жизнь моей дочери и не дам солдатне изнасиловать моих служанок и добуду врача, чтобы вы не истекли кровью, я позволю этому французскому генералу задрать мне юбки и проехаться на мне верхом, как на кобыле.

Она выплыла из ризницы, как актёр, выходящий на сцену.

Из угла раздался голос Пантесилси.

— Мадонна Джулия велела мне присматривать за вами, Леонелло, — осторожно сказала она. — Я могла бы принести вам поесть...

Я закрыл глаза.

— Уходи.

Дверь ризницы снова хлопнула, оставив меня в тишине. Я сделал неровный булькающий вдох и снова харкнул кровью. Моя рука болела так, словно её сжимали в тисках, а рана в моём бедре открылась под бинтами, и кровь намочила подо мною простыню. Во всяком случае, я надеялся, что это кровь. Я испугался — судя по запаху, я, кажется, обмочился. Моча, кровь и ярость — комната провоняла от них. И вес ради чего? Меня наняли, чтобы защитить папскую любовницу От опасности, и ради этого я пожертвовал своим жалким телом и всё равно не справился. Она будет вынуждена отдаться французам, а я буду лежать здесь и умирать, и всё, что я сделал, было напрасно.

Не справился. Не справился.

Поскольку я был один и никто меня не слышал, я всхлипнул сквозь сжатые зубы, прижимая искалеченную правую руку к груди. Dio, как же она болела. Я и не подозревал, что существует такая боль.

Дверь опять скрипнула и отворилась.

— Леонелло. Позвольте мне помочь...

Это был голос Кармелины Мангано, я сразу узнал се венецианский акцент. Послышались быстрые шаги, потом я почувствовал, как её жилистая рука приподнимает меня, чтобы мне было легче дышать. Мне было слишком больно, чтобы отказаться от её помощи, и во мне стала подыматься злоба. Как она смеет предлагать мне помощь, если я не могу её отвергнуть?

— Сейчас, выпейте вина. — Она подложила мне под спину подушки, так что я почти что сел, потом подбежала к жаровне, пошевелила кочергой угли и снова откупорила бутылку вина. Откуда в ней было столько энергии после такого тяжёлого дня, я не понимал. Я с трудом сделал несколько неглубоких вдохов своими булькающими лёгкими и снова придал лицу спокойное выражение. Мой расплющенный мизинец заболел ещё пуще, уже на совершенно другом уровне, чем остальные пальцы моей изувеченной руки, словно в него вцепились чьи-то острые зубы.

— Думаю, я тоже выпью вина, — сказала Кармелина через своё костлявое плечо, ища в корзине ещё один кубок. — Мадонна Джулия велела нам попытаться поспать, пока она будет ужинать с французскими офицерами. Но вряд ли кто-нибудь из нас, служанок, сможет хотя бы закрыть глаза после всего того, что нам кричали из-за дверей французские часовые.

Я посмотрел на неё, когда она вручила мне кубок.

— Спасибо.

Она отвела глаза. Синяк на половине её лица был почти таким же впечатляющим, как и мои. Кроме синяка на её лице, под глазами темнели фиолетовые тени от усталости, а её курчавые чёрные волосы вылезли из косы и вились по спине. Они уже здорово отросли и достигали середины спины.

— Хотите поесть? — Она дёрнула за вылезшую из рукава нитку. — Французы дали нам еды, и у меня ещё есть остатки вкусного сабайона из корзинки Бартоломео.

— Я не голоден. — Я взял кубок левой рукой — К тому же вряд ли я проживу так долго, чтобы ваш сабайон переварился.

Она вздрогнула.

— Неужели всё так плохо?

— Да нет, всё чудесно. — Я сделал картинный жест, указав на свои синяки, бинты, на воздух вокруг меня, который так вонял. Я точно обмочился. — Куда лучше, чем массаж, горячая ванна и мягкая постель с ожидающей в ней Джулией Фарнезе. — Я выпил полкубка. Обычно я пил немного, но у умирающего есть свои привилегии. — Хорошее вино. Это то белое вино из Кьярелло?

— Да, я откупорила наше лучшее вино, чтобы не дать французам найти его и украсть. — Она отпила большой глоток. — По-моему, мы его заслужили.

— Я — да. А вам, Signorina Cuoca, придётся за многое ответить.

— Что вы хотите этим сказать? — опасливо спросила она.

— А то, что это вы виноваты в том, что мы поехали по дороге Монтефьясконе, прямо в лапы к французам. Вечером перед отъездом из Каподимонте я охранял дверь мадонны Джулии. Вы принесли ей тарелку печений и рассказали жалостную историю о том, как на вас якобы напал повар-мужчина и поставил вам этот синяк на лице. И вы спросили её, не могли бы мы поехать другой дорогой, чтобы вы избежали встречи с ним.

— Это правда. На меня действительно напали. — Она повысила голос. — Я же не знала, что на другой дороге нас будут ожидать французы. Откуда мне было знать?

— О, этому я верю. Не верю только, что на вас действительно напали с целью изнасилования. Мадонна Джулия — доверчивая душа, она эту историю проглотила, а я — нет. Я видел, как вы орудуете мясницким ножом, Кармелина. Если бы какой-нибудь мужчина попытался без вашего согласия раздвинуть эти ваши длинные ноги, вы бы пригрозили ему ножом и заставили уйти с вашей кухни, а на следующее утро плюнули бы ему в лицо. А не сбежали бы в панике по другой дороге. — Я посмотрел в потолок и присвистнул. — По правде сказать, мне это в вас нравится. Если бы я был сейчас здоров, я бы вызвал вас на состязание по метанию ножей, напоил бы допьяна и сам попытался бы уговорить вас раздвинуть ноги. У нас с вами есть некоторая разница в росте, но это удивительным образом нивелируется в постели.