Пятерня

Синий платочек для Лили Марлен

Зимой 1942 весь Берлин напевал «Лили Марлен».

Шлягер доносился из кафе. Его крутили по радио. И даже хозяин магазина пластинок на Мирендорфплатц каждый вечер открывал двери настежь, чтобы трескучая запись лилась на улицу. Не сосчитать количество переделок, которые пели в окопах.

– Сойдёмся вновь, под фонарём, моя Лили Марлен…

Одной только встречей солдатская фантазия не ограничивалась. Они развратно пели о женских ласках и умирали девственниками.

Песню пытались запретить. Признали упаднической. Говорят, что её исполнительницу Лалу Андерсен, собирались отправить в тюрьму. Но угрозы не были страшны самой прилипчивой мелодии. Кроме того, «Лили Марлен» любил сам «Лис пустыни» Роммель.

По другую сторону фронта, в Москве, напевали «Синий платочек».

К двадцать пятой годовщине Октября вышел фильм «Концерт фронту». На экране весельчак-егоза Райкин заправлял бобину в киноаппарат и из муара появлялась белокурая муза Клавдия Шульженко. Страна вторила своей любимице:

– Кончится время лихое, с радостною вестью приду, снова дорогу к милой порогу я без ошибки найду…

Любая из этих песен, несомненно, понравилась бы комсомолке Лиле Сорокиной. Ей даже довелось услышать несколько тактов «Лили Марлен», пока немецкие офицеры избивали её на полу избы. Пол ходил ходуном от ударов, когда её размазывали тяжёлыми сапогами по доскам, и иголка слетела с дорожки. Осталось лишь мрачное шипение.

Перед смертью её раздели догола и выволокли на снег. Один из солдат в шутку облил её ледяной водой из кадки. На морозе вода ошпарила, как кипяток. Лиля истошно заверещала.

Солдаты и офицеры громко смеялись и улюлюкали. Как свора охотничьих собак, они погнали девочку к наскоро сколоченное виселице, и понукали её грязными ругательствами.

– Nutte!

– Hündin!

– Schickse!

Молодой офицер приподнял невесомую Лилю, чтобы на шею накинули грубую верёвку. Обледеневшие волокна царапали кожу. Немцы смеялись и тыкали пальцами в кровавую кашу, в которую превратилось лицо девушки. Правая бровь стекла вниз, как воск на свечном огарке. Второй глаз не открывался вовсе. Из-под чёрной щелочки между веками выступили розовые слезинки и быстро высохли на морозе. Распухшие губы не закрывались: сквозь сиреневые валики виднелись обломанные зубы.

Немцы столпились вокруг еле живой партизанки, чтобы сделать фотографию на память. Под раскаты одобрительного хохота офицер Раух приколол девушке на голую грудь красную звёздочку, которую нашли при обыске.

Её хватали за руку и махали на камеру, словно та была тряпичной куклой. Молодой Христиан замёрзшими пальцами крутил ручку переносной Arriflex.

Раух вышел вперёд и аккуратно, придерживая плоть большим пальцем, срезал Лиле левый сосок, будто кусок твёрдой колбасы. Положил в рот, несколько раз прожевал и выплюнул девочке в лицо. Боевым кинжалом он отсёк Лиле обе груди и отдал команду вешать. Толпа поддержала его криками.

Изуродованную грудь прикрыли табличкой «Таков конец партизана» и девочку, наконец, казнили. Веселье закончилось. Солдаты поспешили в тёплые избы, над которыми поднимался дымок печных труб. В зимнем воздухе дым застывал завитками и улетал прочь. Собиралась вьюга. Тянула низкая позёмка. И ветер зачинал унылую песню. Тонкое тело Лилечки болталось в петле. Ночные морозы превратили его в замороженную тушу.

***

«Это неправильная война. Война, на которой убивают маленьких девочек и глумятся над их трупами!» – думал старый Ганс, обходя ночным дозором деревню. Ноги мёрзли, а вьюга толкала в спину. Он топал по обледеневшей земле, та отвечала свинцовым гудом. Сейчас бы натянуть войлочные valenki, но офицеры запретили показываться одетым не по форме. Единственная вольность, которую ему разрешили, закутаться в безразмерный пуховый платок, за что товарищи прозвали Ганса Grossmutti, бабусей.

Он ненавидел войну. Ненавидел офицеров. Ненавидел эту чёртову русскую зиму, которая убивала вернее советского оружия. Мороз забирался под шинель и покрывал кости ледяной глазурью. Ноги превратились в бесчувственные протезы. Избы в темноте стояли мрачные, словно могильные холмы. Старый солдат с ненавистью смотрел на их побелённые вьюгой стены. Ночью в дозоре и без того грустно, но зимняя стужа и протяжный вой ветра терзали сердце. Оно ныло, как гнилой зуб.

«Почему они стали чудовищами?»

Ганс с отвращением наблюдал, как издевались над партизанами. Сколько раз он задавался пустыми вопросами про то, что война уродует душу. Но всё, что совершалось здесь, принималось в порядке вещей. В дьявольском порядке войны.

Здесь всё желало их смерти: пули, партизанские засады, непроходимые леса и чёртов холод. Местное население – дремучие крестьяне, живущие словно в средневековье, смотрели на них исподлобья и, Ганс чувствовал это, проклинали на своём непонятном обрывистом наречии. Местные меняли samogon на шоколад и патроны. И всё равно надо быть начеку, пойло могли отравить.

Ганс понимал, что офицеры выместили на девчонке не только злобу, но и страх. Сегодня они могли убить её. Завтра – их. Вот чего здесь боялся каждый. Умереть завтра. Всё очень просто.

На очередном круге Ганс приблизился к виселице, у которой кто-то был. Он стянул винтовку с плеча.

– Halt! Was machste?!

Чёрная, как галка, фигура замерла у ног трупа. Ганс приблизился и ткнул дулом в сгорбленную спину. Приказал повернуться и уставился на закутанную в тулуп старуху. Женщина была такой старой, что казалось, должна была на месте помереть со страху. Но, наоборот, дико и с вызовом посмотрела в глаза солдату.

– Что ты делаешь? – повторил Ганс.

Он заглянул старухе за плечо. Ветер раскачивал голый труп на верёвке. При тусклом свете луны он различил, что женщина натёрла мёртвой ноги, отчего они покрылись ледяной коростой.

«Омыла ей ноги», – догадался солдат.

В подтверждение его мыслям в морозном воздухе растёкся тяжёлый аромат еловой хвои и старой древесины. Так пахло в здешних кирхах.

Ганс не любил заходить в русские церкви. В тёмных и мрачных доминах царила гнетущая и величавая атмосфера. Русский Бог был не похож на немецкого. Он был диким и страшным азиатом, а не овеянным славой Императором небес, благоволящим усердным честным гражданам Германии. Чем дальше на Восток, тем больше пугал Ганса азиатский Есус.

– Пошьёл! Хопп! Хексе!

Он прогнал старую ведьму, но на душе у него по-прежнему было неспокойно. Ганс попытался прогнать с души тревожную муть, но ничего не помогало. Промурлыкал под нос пару строк из «Лили Марлен».

– Schon rief der Posten…

И бросил.

Ему казалось, когда нападут красные, именно его, как часового, снимут первым. Тошно было жить с этой мыслью.

***

Агафья жила на свете так долго, что ни родственников, ни ровесников у неё не осталось. Советская власть дала ей удостоверение личности на гербовой бумаге, но какую дату записать в графе о рождении, никто не знал. А она и не держала в голове за ненадобностью. Козы козлятся в конце зимы, вот и всё, что ей нужно для счёта времени. Молодой и весёлый комиссар, совсем, как козлёнок, отметила про себя Агафья, в шутку заполнил бумагу – 1921.

– Новый строй, бабка, страна новая. Всё новое. Пусть и жизнь у тебя будет новая!

И так залихватски захохотал, что веселье захватило всех собравшихся на перепись.

Агафья жила так долго, что помнила вещи дивные и странные, которым почти не осталось места в новом веке. Вещи дремучие, как обступающие деревню леса. Тёмные, как недра земли. О жизни и смерти, о том, как облегчить страдания, и о том, как принести зло. Старики-кощеи хранили секреты в себе, как в сундуках. Пока их не зароют в землю.