Пятерня

– Убей!

Однако впалый живот вдруг ответил громким урчанием. Валера фыркнул в ответ, и поднялся прочь. Кровь капала за ним на ступени жирными кляксами. Вскоре сквозь доски пола пополз аромат готовящегося мяса.

***

Валерия разбудил топот босых ног по полу.

Сын ходил уже в третий класс, но до сих пор не растратил детской нежности. Субботним утром родители оставались в кровати дольше обычного и не спорили, кто должен собирать ребёнка в школу. Мальчик проснулся вместе с летним солнцем и поспешил в родительскую кровать, чтобы прижаться к матери.

Холодные пятки врезались в толстый живот Валеры.

Он пробурчал, что ему мешают выспаться в заслуженный выходной. Неделя выдалась тяжёлой. От работы колуном болели мышцы. Но в то же время он испытывал бесконечное счастье из-за близости сына. Он уткнулся носом в детскую макушку и глубоко вдохнул сладкий запах волос. Растрогался, не сдержал чувств и смачно поцеловал в темя.

Задорное солнце. Молочный запах ребёнка. Тепло одеяла. Нега полудрёмы. Всё вместе – дьявольский морок, который мучил Валерия каждое утро перед пробуждением. На мгновение ему казалось, что всё, что привиделось, есть на самом деле. Сейчас он распахнёт веки и увидит русую голову сына. Но только слёзы застилали глаза.

Тварь, которую он посадил на цепь в подвале, забрала Сашеньку. Жизнь в одночасье обернулась рисунком на витрине, в которую бросили камень.

Каждое утро Валера пробуждался так, будто выкапывал самого себя из глубокой могилы. Встав, шатался, как с похмелья. Подходил к настенному календарю и перечеркивал очередной день жирным крестом. Примотанный на бечеве красный карандаш болтался рядом, словно висельник.

Месяц кончался. Кресты перечеркнули всю страницу. Переверни назад – увидишь ровно такой же карандашный погост. И дальше, Валерий знал, начнётся ещё один. С самой смерти жены и сына не было дня, когда наваждение оставило бы его.

Он не знал места, где смог бы найти покой. Заставлял вернуться в опустевшую квартиру, где кровь пропитала паркет и обои, но убегал с порога. Земля на кладбище пульсировала под коленями, словно отталкивала: «Уйди! Найди! Убей! Отомсти!»

Тогда Валерий перебрался жить на дачу, но каждый день возвращался в Конаково. Бродил по городу из конца в конец: у ГРЭС, у Завода, резал шагами Бор к самой Волге. Искал. Лесу-то ему и посчастливилось встретить «Конаковского живодёра».

Маньяк повалил девушку на полог из хвои и мха. Валерий быстро, но мягко подбежал сзади и оглушил насильника ударом камня. Откатил обмякшее тело с девушки. От пережитого страха глаза её были раскрыты так широко и не мигали, будто были нарисованы на половину лица. Валерий хотел помочь ей встать, но она в испуге отползла, сама поднялась и кинулась бежать, не разбирая дороги.

Но всё это было неважно. Он знал, что теперь земля на могиле сына не будет больше пульсировать.

Что он испытал в ту секунду? Озарение!

Валерий понял, что сам Бог, существо высшее и непостижимое, одарил его. Получил благословение, которого не чаял. Он знал, что заставит убийцу испытать всю боль, которую тот принёс живущим. Семье Валерия. Ему самому. И надеялся, что кошмары закончатся.

Только месть оказалась проклятием.

***

Настал последний день месяца.

В разношенных тапках Валерий вышел на улицу. Слякоть проступила сквозь ткань. Он отпер сарай. Труха, осыпавшаяся с притолоки, мерцала в полутьме золотом. Воздух здесь стоял такой густой, что, казалось, поглощал дневной свет. Пахло машинным маслом и отсыревшими тряпками. Но Валера изучил домушку ещё пацаном, когда помогал деду с инструментами, и мог бы с закрытыми глазами нашарить обломок полотна для ножовки. А когда бы и Сашка подрос, показал бы сыну тёмный прогал в брёвнах, где, если засунуть руку по локоть, нащупаешь мешок, сшитый из старой куртки. Внутри лежало ружьё.

Валерий медленным тяжёлым шагом спустился в подвал. Мужчина, прикованный на цепи, распростёрся на полу. Он казался раной размером с человека, с которой постоянно срывали струп. Кожу на рёбрах срезали прямоугольными лоскутами. В промежности надулся лиловый пузырь. Левая рука тянулась зигзагом, сломанная в локте и лучевой кости. Волосы с головы вылезли клочьями: скальп покрывали многочисленные круглые ожоги. Соски Валера отрезал садовым секатором.

Он мечтал превратить узника в лужу человеческой плоти, на поверхности которой плавает рот, кричащий от боли. Перемолоть кожу и мышцы, стереть кости в порошок. Но чтобы эта масса до последнего сохраняла сознание. Чувствовала, как шприцем впрыскивают соляную кислоту под кожу. Как клещами обрывают губы. Как пальцы давят тисками. Как гвоздь забивают в колено.

Валера проделал много отвратительных вещей, надеясь, что изощрённые пытки успокоят душевную боль. Но сам перестал быть человеком. Вместо него осталась дыра в пространстве, вырезанная по контуру Валеры. И в дыру эту непрестанно сквозило. Однажды он с ужасом обнаружил, что пытки надоедают. Мучить другого человека день за днём, словно по рабочему расписанию, становилось постылым.

«Живодёр» с трудом разлепил опухшие веки. Он утратил связь с миром: мог моргнуть и не знать, сколько прошло времени – секунда или несколько часов. Его разум лопнул, как ёлочный шар, остались только осколки, изредка блестящие во тьме.

Собственная прожаренная плоть придала сил, но лишь оттягивала неизбежное. Он знал, что скоро умрёт. Единственным желанием стало приблизить конец. Но только мучитель в очередной раз откинул крышку люка, как в подвал потянуло мясным ароматом. Будь у него силы – он вырвал бы собственный желудок, чтобы не испытывать аппетита, заставляющего жить.

Валерий спустился к своей жертве, и мужчина разглядел предмет, который тот держал в руках. Мимолётная надежда придала его голосу сил.

– Я вспомнил твоего щенка.

Слова оглушили Валерия.

– Я же врал, что понимаю, о ком ты всё время говоришь. Сколько их у меня было? Не отличить. Какая разница? Я их использовал, как салфетки. Но я постарался. Напряг память. Твой был особенно мягоньким. Я даже удивился. Обычно в них туго входит.

Дыхание Валерия участилось.

– Знаешь, что было самым забавным? Он умолял, чтобы я пощадил сучку-мать. Я её пожалел. Выколол глаза, чтобы она не видела, как я развлекаюсь. Но ушки-то у неё остались. Он верещал, как поросёнок.

Вся сцена, как он увидел её, когда вернулся домой, ожила перед Валерой. Растерзанная семья. И широко раскрытые глаза жены. Остекленевшие.

Существо усмехнулось. Он возбудился, словно переживал всё заново. Но боялся перегнуть палку.

– Это ведь у твоего была огромная родинка на попке? Я её хорошо запомнил.

Слушать, как маньяк мучил сына, было невозможно. Отец, испепелённый горем, хотел только одного – прекратить всё. Заткнуть подонка, пусть бы он на вечность остался наедине с отчаянием.

Тогда Валерий решился.

Он сорвал ключ с шеи, и цепочка больно оцарапала кожу. Показал ключ на вытянутой руке. Мужчина умолк, как загипнотизированный.

Валерий оставил ключ посередине между собой и тварью в обличье человека, которая уничтожила его жизнь. Затем устроился на полу и принял удобную позу, чтобы отдача не увела дуло в сторону. Взвёл оба курка на старом охотничьем карабине и снёс себе голову. В воздухе остро запахло порохом и горелой плотью.

Тюремщика не стало.

А ключ пылал расплавленным металлом рядом – только протяни руку. Боль в искорёженном теле разом пропала. Собравшись с силами, маньяк заёрзал по полу и пополз к ключу. Грубый бетон срывал свежие струпья с обрубка. Он полз и оставлял за собой грязный след. Цепь звенела позади. Как только она натянулась до предела, он вытянул руку, чтобы заграбастать ключ.

Сколько бы сантиметров ни разделяло его и ключ: один, пять или десять – не важно. Каждый миллиметр раскинулся Большим каньоном. Через раскрытый люк подвала, далёкий, словно на небесах, лился тягучий аромат тушёного мяса.