Тень колдуна

Кто-то убил Джемизу и кто-то известил полицию.., зная, что Ганс придет туда и будет пойман предположительно с окровавленными руками. Кто-то.., черт, кто еще это мог быть как не Катамарка и Йоль. А если это Йоль, то все происшедшее не может быть делом исключительно его рук; он был человеком Катамарки.

Почему они ее убили?

Потому что она узнала что-то такое, чего они не могли позволить ей знать? Это могло быть что-то обличающее, что-то грозившее им разоблачением. Разоблачением со стороны кого? Красных? Стражей закона какого-то другого города? Может, Сумы? Разоблачением со стороны человека, с которым они заключили сделку; например, со стороны Ганса?

"Меня? А что я такого мог.., ох!"

А может, то, что она узнала, если, конечно, она и впрямь что-то узнала, ставило под угрозу не их безопасность, но их деловое соглашение с вором Шедоуспаном. Что-то, что могло разъярить или оскорбить его, побудить его расторгнуть это соглашение. Это могло дорого обойтись им, и они, вероятно, постарались не допустить подобного исхода.., не зная, разумеется, что соглашение уже расторгнуто, и расторгнуто в ту минуту, когда он понял, что его провели. Задолго до того, как он нашел кольца (точнее говоря, задолго до того, как Глаз привел его к ним), Шедоуспан решил, что последним человеком в мире, которому он отдаст колдовские кольца, будет Катамарка.

Возможно, это и было объяснением трагедии, а возможно, и нет. Быть может, они были преступниками, заурядными и незатейливыми, промышляющими всякого рода безобразиями и здесь, и в других городах, и Джемизе каким-то образом стало это известно, а она была настолько простодушна, что открылась перед ними...

Но зачем было делать это так страшно, так изуверски?

Потому что им доставляло наслаждение проделывать с ней все эти жуткие вещи.., заставлять ее испытывать такую нестерпимую боль и так долго? При этой мысли Ганс испытал странный зуд - волосы зашевелились у него на руках. По всему видно, что преступники не спешили со своей кровавой работой, отрезая ей постепенно ушные раковины, и один из сосков, и четыре пальца.., не говоря уже о вырванных языке и ноздрях и надругательстве над ее лоном в такой форме, что было невозможно не только смотреть на это, но даже вспоминать.., чувственная нежная молодая женщина выглядела после этого так, словно исторгла пятидесятифунтового горного барса.

Желудок Ганса начал бурлить и сокращаться. Он несколько раз торопливо сглотнул, и все же немного горькой желчи излилось из желудка в рот. Глядя в пространство, он с отвращением проглотил ее.

А может, все было не так: не она разузнала что-то, а они хотели получить от нее какие-то сведения. Иными словами, они могли медленно и жутко пытать ее, чтобы заставить ее заговорить, признаться или покаяться в чем-то.

В чем?

- В чем-то, что касалось меня. - Плененный Шедоуспан услышал собственное невнятное бормотание.

Внезапно его глаза, устремленные в никуда, прищурились. В уголках губ показалась усмешка.

В следующий момент он уже был само действие: позвал охранника, выяснил, что это другой человек, и понял, что пробыл в камере уже так долго, что сменился караул. Ганс протянул ему монету и попросил хорошего пива. Пока Красный разглядывал блестящую монетку, Ганс аккуратно снял кошелек у него с ремня.

- Конечно, - сказал долговязый дядька с добродушным лицом и отправился за пивом.

Ганс подождал, пока он скроется из виду, и извлек из присвоенного кошелька старую сломанную застежку для плаща.

- Как мудро с его стороны хранить бесполезные вещи, - пробормотал он и быстро сделал вещь полезной. Он почти справился с замком на двери своей камеры, когда вдруг услышал сзади знакомый голос.

- Здравствуй!

Ганс медленно повернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с говорившим, хотя это было невозможно: у говорившего не было лица. Блуждающий Глаз смотрел на него из-за оконной решетки. Он парил за стенами тюрьмы, и Ганс задумался о преимуществах, которые дает способность летать.

- Легче выбраться этим путем, - заверил его огромный зеленый глаз. Ты хорошо умеешь карабкаться, я помню.

- Иди к черту, - огрызнулся Ганс, однако у него не было времени предаваться раздражению, что было скорее свойственно Блуждающему Глазу. Эти прутья тебя, может, и не остановят, но для меня они стоят слишком тесно, и сдается мне, я не сумею их сломать!

- Уверяю тебя, сумеешь. Мудрость - это способность верить в то, во что приходится верить.

Ганс еле удержался от того, чтобы не закатить глаза.

- Ох! Во что же я должен поверить?

- Что ты сможешь пробраться через эти прутья, причем быстро. Принеси сюда воды и плесни на эти два прута. Глаз прижался к двум прутьям, обозначая цель. Ганс посмотрел, вздохнул:

- Воду? На прутья?

- Точно.

Ганс опять вздохнул.

- Не думаю, что меня это устроит. Глаз ответил с неопровержимой логикой:

- Но ведь тебя устроит выбраться отсюда, не правда ли? Ганс издал еще один вздох и направился в угол камеры, где лежал мех с водой. Чувствуя себя ужасно глупо, он сделал то, что ему было ведено. И пока он смотрел на дело рук своих, от смоченных прутьев начал подниматься дым или пар.

- Это не иллюзия, - заметил Глаз.

- Спасибо.

- Вследствие чего я предлагаю тебе обернуть руки простыней, Ганс. И вылезти отсюда.

Моргая от удивления, Ганс обмотал руки покрывалом с убогой маленькой койки, предназначенной для постояльцев этой жалкой маленькой камеры, и ухватился за черные железные прутья. Для начала он слегка потянул за них, не прикладывая особых усилий, чтобы не чувствовать себя слишком глупо. Но у него буквально отвалилась челюсть, когда железные прутья подались! Ганс навалился всей тяжестью, чувствуя исходящий от них жар. Он закряхтел от натуги.., но прутья относительно легко гнулись, разойдясь в стороны, словно были сделаны скорее из чистой меди, нежели из железа.

- Ага! - торжествующе воскликнул Глаз, пританцовывая в воздухе. Вылезай скорее, Ганс!

Прежде чем немедленно бежать, Ганс поспешил к двери и выбросил кошелек тюремщика далеко в коридор, так, чтобы тот подумал, будто обронил его. После этого Шедоуспан вылез в окно, издав лишь тихое "О!", когда его локоть коснулся все еще раскаленных прутьев. Вместо того чтобы спрыгнуть или спуститься по стене, как сделал бы на его месте любой другой беглец, он начал карабкаться вверх.