Страница 3 из 7
– Хорошо, без тебя. Почему промолчал узнав? В комсомол тихой сапой пролез?.. Дело ясное, – прихватив папку Супрун стал выбираться из-за стола. Обернулся к декану: – Будем, товарищ Артоболевский, ставить вопрос об отчислении. За сокрытие позорных фактов биографии…
– Задержитесь, Кулинич, – остановил его декан, видя, что он собрался уходить. Снял пенсне, потер устало переносицу.
– Неприятная история. Надо было все-таки сообщить, хотя бы в деканат. Понимаю, вы тут не причем, дети за отцов не отвечают…
– Не виноваты они, Семен Борисович! – вырвалось у него. – Батька мой всегда был за советскую власть. В батраках полжизни проходил!
– Верю, верю… – Артоболевский обошел неспеша стол, сел рядом. Глянул, близоруко, участливо:
– Не хочется вас терять… Николай, если не ошибаюсь?
Он кивнул.
– Вы один из лучших наших первокурсников, Николай. Видно по всему, ветеринария ваше призвание, станете отличным специалистом. Ошиблись, разумеется, не приняли правильного решения. Давайте договоримся, – Артоболевский потирал напряженно пальцы рук. – Вы напишите заявление на имя ректора с признанием своей вины. Что осуждаете действия вашей семьи. Дадите слово, что отличной учебой и участием в общественной работе смоете с себя позорное пятно…
На лице декана читалась мука.
– Не смотрите на меня так! – вырвалось у него. – Родители ваши от этого не пострадают. Все, что с ними случилось, случилось. Главное, что вы сейчас можете для них сделать – не пропасть. Выбиться в люди, получить профессию. Наверняка рано или поздно судьба их изменится к лучшему. Будь ваш отец на моем месте, он посоветовал бы вам то же самое. Лично я буду ходатайствовать перед ректоратом, чтобы вас не отчисляли. Помогите мне в этом.
… «отличной учебой, активным участием в общественной деятельности оправдаю доверие», – писал он поздно вечером в красном уголке под свисавшей с потолка пыльной лампочкой.
Сыпал за окном мокрый снег, на душе было муторно, тоскливо..
… «смою с себя позорное пятно»…
О том, что он сын кулака, знала на другой день вся группа. На комсомольском собрании курса ему вынесли строгий выговор с занесением в личное дело: «за сокрытие позорного факта биографии», отобрали на период исправления комсомольский билет. Комсоргу группы Валентине Солошенко поручили взять над ним шефство, отчитаться в конце семестра о проделанной работе.
– Помнишь, у Маяковского, Кулинич? – хватала его за руку крепко сбитая, со зрелыми формами Валентина когда они шли после занятий вдоль ограды институтского парка к трамвайной остановке. – «Коммуна наш вождь, велит нам напролом»! – взволнованно принимать читать. – Правда, здорово? – напирала бюстом. – Или вот это: – «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!» Мурашки по коже!
Их обгоняли дружески подталкивая спешившие домой парни и девчата.
– Валентина, не потеряй Кулинича! – закричал кто-то.
Не читанного им никогда Маяковского он ненавидел. Рьяно включившаяся в дело перевоспитания оступившегося сокурсника Солошенко пичкала его к месту и не к месту стихами любимого поэта.
– «Тот свет – буржуям отдых сладкий… – прыгала согреваясь, на ледяном пятачке остановки. – Трамваем «бэ» без пересадки»!
Он мучительно соображал отворачиваясь от ледяного ветра: что бы такое придумать, чтобы не провожать ее до дома. Путного ничего в голову не приходило: полез за ней следом в хвостовой вагон подошедшей «тройки», протиснулся с толпой пассажиров в угол тамбура.
– Ног не чую, – постукивала закаменевшими на морозе валенками Валентина. – Кулинич, обними девушку! Дуба дам!
Засунула руки в карманы его полушубка, жарко дышала в лицо.
Зажатый у стенки он чувствовал прикосновение ее коленей, груди. Уловил на мгновенье взгляд Валентины, косящий, напряженный. Ничего похожего на комсомольскую предводительницу которую побаивались самые крутые ребята группы. Девка и девка.
Вагон наполнялся людьми в заснеженных бушлатах и ватниках, их теснили в угол, прижимали друг к другу. В какой-то момент он почувствовал: голова Валентины в вязаном берете лежит у него на плече. Осторожно, стараясь ее не потревожить, повернулся боком к окну. Соскребал ногтем хрустящую наледь, смотрел напряженно в хороводившую за стеклом снежную круговерть…
Над деревенским его отношением к девушкам однокурсники подсмеивались. Говорили, что пора выбросить из головы мещанское понятие «любовь», взять на вооружение коммунистическую мораль ведущую к подлинному равенству полов. Удовлетворить физическую потребность товарища по борьбе, объясняли, все равно, что поделиться с голодным пайкой хлеба. Неважно, парень ты или девушка.
В переполненном зале институтской библиотеки он присутствовал на общественном суде, устроенном над нашумевшим рассказом писателя Пантелеймона Романова «Без черемухи». История московской студентки исповедующейся в письме близкой подруге о любовной связи с однокурсником горячо обсуждалась молодежью страны, вызвала острую полемику в газетах.
Нравящийся девушкам самоуверенный студент из рассказа, которым увлеклась героиня, после непродолжительного знакомства ведет ее к себе и грубо овладевает. Без признания в любви, без веточки сирени, как она выражается.
«Ведь все равно это кончится одним и тем же, – цинично замечает в ответ на ее укоры. – И с черемухой и без черемухи. Что же канитель эту разводить?»
«Любви у нас нет, – сетовала героиня, – у нас только половые отношения. Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно на одну ночь. И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой»…
Суд над рассказом выдался жарким.
– Вопрос прежде всего политический, товарищи! – кричал выбравшись на трибуну чубатый третьекурсник в синей косоворотке. – Рассуждения вашей мамзели, товарищ Романов, – тыкал пальцем сидевшему за столом писателю, – отдают мелкобуржуазной сутью. Свободной женщине не нужны все эти ваши антимонии. Цветочки и прочее. Революция с этим покончила раз и навсегда.
– Прямо уж скажи, что пятака на букетик жалко для девушки, – послышался голос из зала.
– Верно говорит, – раздалось следом. – Подлинного равенства с мужчиной можно достигнуть лишь переступив через так называемую стыдливость.
– Ага, поднять по первому требованию подол…
– По порядку, по порядку, товарищи! – звенел колокольчиком председательствующий. – У нас три десятка записавшихся в прениях…
Дискуссия затянулась до позднего вечера. В принятой большинством голосов резолюции рассказ был признан социально вредным. Романову предложили коренным образом его переделать, писать вещи лишенные духа пессимизма и упадочничества, классово заостренные, в духе пролетарской морали и нравственности.
– Буржуй, сразу видно, – обронила Валентина, когда выйдя из институтских ворот они столкнулись с писателем забиравшимся в кабину дымившего у края мостовой авто. – Как пишет, так и живет.
– А Маяковский твой не буржуй? – вырвалось у него. – Он что, домой трамваем ездит? Как мы? По заграницам шляется, любовниц меняет. А нас в коммунизм зовет именем товарища Ленина.
– Замолчи немедленно! – возмутилась она. – За попутчика заступаешься, да? К старому быту потянуло? На посиделочки деревенские?
– Вот именно, на посиделочки! – кричал он уже в полный голос. – Там хотя бы сифилисом не заразишься!
– Да ты, оказывается, кулак недорезанный! – разошлась не на шутку Валентина. – Черт меня дернул с тобой связаться! Не смей меня провожать!
Больно толкнула плечом, кинулась к остановке…
Он неожиданно пришел в себя. Представил внеочередное комсомольское собрание, на котором Валентина откажется над ним шефствовать. Его лишат звания комсомольца, поставят перед ректоратом вопрос об отчислении…
Побежал за ней следом, нагнал, молча шел рядом. В забитом как обычно вагоне трамвая обнял осторожно за талию. Румяная от мороза Валентина смотрела пристально в лицо, загадочно улыбалась.