За перевал

— Сон целителен, — пожимает плечами Артанис.

— Если он с голоду не умрет, пока исцеляется.

Вечер третьего дня застаёт Ангрода в гостиной покоев старшего брата, где он делит внимание между картой Дортониона, на которой значками размечены стоянки диких орков и места появлений гауров, и альбомом с набросками красивых скал, которые Ангрод запомнил на охоте или при боях. Эти земли будут очень хороши без орков, думает он, набрасывая углем ещё один — падающий с обрыва водопад, растрёпанный ветром, как неплотно завязанная женская коса.

Позади него открывается дверь, Ангрод оборачивается, и первое, на что падает его взгляд — старые охотничьи сапоги Финрода на ногах высокого, сутулого беглеца по имени Дагмор, и синдарский узор на подоле его зеленой рубахи. На лицо его падает тень. Он идёт скованным осторожным шагом, без спроса садится на скамью у стола и отбрасывает с лица ещё влажные волосы, черные с красноватым отливом…

И даже тут Ангрод несколько мгновений пытается понять, почему это скуластое, худое лицо ему знакомо, настолько не ожидает увидеть.

— Я с трудом верю глазам!! — вырывается у него.

— Это даже хорошо, — кивает ему Морьо Карнистиро, сверкнув глазами, — значит, посторонние не узнают так просто.

Ангрод не выдерживает, и идёт проверять, садясь рядом и встряхивая за плечи сестрину находку. Находка худая, как жердь, под пальцами Ангрода — твердые жилы, обвивающие тощие руки, синдарская рубаха на находке болтается как на распялке для одежд, в волосах много седины, на ввалившейся щеке следы ожога, от крыльев носа разбегаются глубокие складки, а тонкий прямой нос точно был сломан и сросся горбинкой, и он выглядит старше и хуже, чем отец и дядья после гибели Финвэ…

Но это и правда Морьо. И глаза у него по-прежнему горят зло и упрямо. Ещё упрямее, чем раньше. Ни у какого другого беглеца таких нет.

Ангрод на мгновение забывает даже о Хелкараксэ, просто потому что это его брат и когда-то друг, похороненный двадцать пять солнечных лет назад, он настоящий, живой — и обнимает его.

Морьо каменеет под его руками и словно не знает, чем ответить. Когда Ангрод отпускает его, лицо Морьо похоже на маску.

— Я ждал другого приветствия, Железнорукий, — говорит он глухо.

— Подраться мы ещё успеем, — фыркает Ангрод, и тот неловко усмехается в ответ.

— Это было… Хорошее воспоминание.

— Хорошее? Мы чуть усобицу не начали!

— Но не начали. А потом… Потом я смеялся, когда вспоминал.

Ангрод вскакивает.

— Как? Как это может быть? Ты — и один из обычных беглецов из Ангбанда?

— Меня не узнали там с обожженным лицом и в простом доспехе, — Морьо вскидывает голову. — И меня не выдали. Многие, кто меня не выдал, ещё там.

— Твои верные…

— Мои верные. Верные Турко и Курво, кто выжил в задних рядах. Те, кого обожгло, ослепило дымом, кто впал в беспамятство и просто не успел отступить. Как я сам.

— Сколько их? Инголдо все считает, ведь тела погибших тоже точно не сочли.

— Не знаю, Арато, — здесь Морьо сутулится ещё сильнее. — Много. Даже я не знаю…

И вдруг распрямляется и хватает Ангрода за руку жёсткой, костяной хваткой, а глаза его загораются.

— Тьелперинквар, — говорит он тихо, стискивая худые пальцы. — Хоть ты мне скажи, что с ним! Что он жив, мертв, что угодно, лишь бы знать!!

— Он жив, — Ангрод кладет другую руку поверх его. — Об этом долго не было известно за пределами Дома. Его страшно обожгло. Его спас Хуан.

Морьо разжимает руку и откидывается назад. Даже глаза закрывает ненадолго.

Скрипит тихо дверь, и входит Финрод с корзинкой в руке. Оттуда пахнет свежим хлебом и мясом, оттуда торчит горло кувшина.

— И вы молчали, заговорщики! — бросает ему Ангрод.

— Я велел сюда не входить, — говорит тот негромко. — Пока не решим, хранить твой секрет или нет.

Ставит корзину на стол, тоже садится рядом и обнимает Морьо. Ангрод снова видит окаменевшее лицо Феанариона и вдруг понимает, что этот гордец, кажется, просто пытается не заплакать.

Или он решил, что его примут, как на берегу Митрим! Возможно, Артанис так и приняла. Она, хоть и молчала, была к Феанарионам суровее всех — и дружбы между ними никогда не было. Не то, что у братьев.

Финрод переглядывается с ним.

— Артанис не все мы, — говорит он Морьо. — Угощайся. И скажи главное. Что ты намерен делать? Я же вижу, как ты горишь.

Злой блеск в глазах Морьо вспыхивает ещё сильнее.

— Драться! — Говорит он яростно.

— Морьо, — Финрод касается его плеча ладонью. — Не делайся вторым Майтимо. Жизнь не состоит из одной войны и мести.

— Жизнь!? — выдыхает Морьо. — Вся моя раугова жизнь теперь взята взаймы!! У тех, кто сдох и не выдал меня! У тех, кто назвались вожаками бунта вместо меня, и их вместо меня рубили на куски живьём!! У тех, кто вытащил меня почти из Мандоса! Драться — все, что я могу сделать взамен! Вытащил из рудников, сколько смог, а дальше…

Он с трудом берет себя в руки, и Ангрод удивляется ещё больше — тому, что Морьо вовсе это делает.

— Глупый ты, — говорит он брату, придвигая стол и ещё одну скамью к той, где сидит их внезапная находка. Кажется, это проще, чем заставлять Морьо вставать.

Финрод спокойно режет над корзинкой хлеб, складывает из хлеба, мяса и зелени три угощения, кладет на салфетку. Расставляет кубки.

— Такие долги вообще нельзя вернуть, — говорит он. — Это делают не для отдачи. Это делают не для того, чтобы тебе тяжестью долга спину сломало. Да ещё вместе с Клятвой. Это просто… Дар. Чем лучше будет твоя жизнь — тем лучше ты им распорядишься. А сделать из себя оружие, прости уж, слишком просто и вряд ли правильно.

— От моей хорошей жизни Врагу ни горячо, ни холодно! — бросает Морьо. — А я хочу, чтобы у него земля задымилась под ногами. И чтобы из проклятых рудников однажды вышли все, кто там доживает!

— Хм, но ведь это две совсем разные задачи, — думает Ангрод вслух.

А Финрод добавляет:

— По-моему, мерить жизнь по врагу — скверная идея, брат. На тебе уже одна невыполнимая клятва есть. Это перебор, Морьо.

— Клятва!… — шипит Морьо вдруг, сутулясь ещё больше — и начинает выплевывать слова, как капли яда, вперемешку с ругательствами, которые Ангрод не понимает, это едва ли не слова темной речи! Зато понимает другое.

Карнистиро прорывает на очень больное. На такое, что волосы Ангрода шевелятся. Никакой силой было подобное не вытащить, никаким гневом и упреками. Но он забыл на радостях о своей злости, а Финрод после возвращения Майтимо и примирения домов вообще зла не держал! И …кажется, Морьо именно этого не выдерживает.

Он говорит и говорит, хрипя и скрипя зубами. О том, как мысли о близости отцовских камней поначалу не оставляют его даже в глубоких подземельях. О том, как ищет возможность приблизиться к Врагу, дает было согласие на работу в мастерских — и его едва не раскрыли, к крови тэлери на его руках добавилась кровь какого-то несчастного из верных братьев, который стал кричать, увидев его. О том, как сворачивает ему шею — и понимает, что тот ему благодарен за освобождение от безумного страха перед взглядом Врага. Как потом затевает бунт на руднике с несколькими найденными верными, но держит в голове мысль во время беспорядков поднять всех пленных эльдар разом — и, быть может, захватить или украсть в суматохе отцовское сокровище. Как кто-то выдает бунт врагу. Как он и пара десятков отчаянных много дней — так им кажется, а сколько на деле, неизвестно — скрывается в старых штреках, убивая орков, пока по следам снова не пускают гауров. Как один из верных тем временем признает себя зачинщиком бунта, чтобы его, Карнистиро, не притащили на допрос к умайар, не взглянули глазами Моргота, не опознали — и расплачивается долгой и страшной казнью, исход которой показывают последним пойманным. Как живого нолдо уже без рук, ног и зрения рубят на куски у него на глазах, и он молчит, как трус, потому что иначе этот ужас станет вовсе напрасным. Как оставшихся упрямцев прислужники умайар незатейливо порют огненным кнутом насмерть, поочередно, до последнего. Как сильнейшие из эльдар в полубреду боли просят пощады — и он сам тоже не выдерживает и просит, но просто уже поздно. Как его и еще одного живучего уставший палач без затей выкидывает умирать в отвал. Как перед смертью этот другой говорит ему — «живи», и делится остатками жизненных сил. Как еще один верный, которого заставляли на это смотреть, Нарион, ухитряется отыскать и утащить последнего выжившего — его самого, подменяет им погибшего рудокопа — и как пленный целитель, фалатрим, сам уже слабый, лечит ему спину и, по сути, тащит из Мандоса. Как вокруг него, еле живого, шепотом рассказывают о бунте и о сумасброде, который резал орков в темноте, рады просто попытке сопротивления, а он молча слушает, и встаёт на ноги уже кто-то немного другой, по имени Дагмор, чтобы резать врага везде, где дотянется, ножом и словом…