За перевал

Весь дальнейший рассказ больше идет об этом Дагморе. Он бесстрашный сумасброд, которого боятся даже надзиратели — и потому работающих рядом с ним эльдар реже бьют ради развлечения. И не убивают обессиленных для развлечения, как это видел Нимран на прежнем месте — собратья прячут их в отнорках и подкармливают, чем могут. Потому что надзиратель, который начинает в этих штреках слишком распускать руки, рискует быть однажды не найденным. Или словить обрушенную с потолка глыбу. Или Дагмор открыто ему что-то ломает, и не стесняется потом орать на старших надзирателей на их жутком ломаном наречии, что «эти уроды не дают работать, портят рудокопов, а потом нас же виноватят, что выработка падает, недоумки зеленомордые!», за что всегда получает плетей, но порой добивается своего. Как он ухитряется все это проделывать в добавочных кандалах, навешенных за прошлую попытку побега, Нимран не всегда понимает. Но он видит вожака — и тянется к нему. Потому что здесь, в рудниках, чувствует, что в одиночку не может одолевать свой страх и вражеские преграды разом. Чего ему не хватает, силы духа, ума или самостоятельности, Нимран решает подумать позже. А тогда он подходит однажды перед сном к Дагмору и шёпотом говорит с ним о своих познаниях в рудах и камнях и о том, как бы их здесь применить с наибольшей пользой для всех. Тот жадно слушает, в ответ расспрашивает о новостях с поверхности и о том, что происходит с народом уцелевших сыновей Феанора. Нимран даже не очень удивляется, что этот бешеный — из верных Феанарионов. По слухам, он даже участвовал в попытке поднять бунт больше десяти лет назад, рассказывают ему шепотом…

А Дагмор следующим же отдыхом созывает нескольких эльдар в пустующий отнорок — и строит планы побега у Нимрана на глазах. Потом они выбирают один и год его готовят. Когда их внезапно переводят на новый участок, план срывается, и Дагмор тут же изобретает новый, не позволяя остальным провалиться в уныние. Второй нолдо, Нарион, готов следовать за своим вожаком куда угодно — но при этом не стесняется ему возражать, а то и силой остановить, когда тот особенно зарывается. Кажется, он его бывший подчинённый…

Глядя на Дагмора, постепенно оживают некоторые запуганные невольники. Один нандо перестает бояться петь и порой тихо поет перед сном в пещерках, где отдыхают рабы, подбадривая остальных. Другой нандо, тихий и робкий, боявшийся лишний раз рот открыть, вдруг находит в себе талант убалтывать надзирателей, которым льстят его робость и страх — на глазах сородичей он растит из этого страха в голосе и на лице оружие против орков. Теперь их даже кормят порой лучше. А несколько оживившихся синдар подают другие идеи, и вскоре рабы уже разыгрывают целое представление — как они смиряются и унимают злобного Дагмора в обмен на такие мелочи, как добавочная кормёжка и чуть более чистая вода. За это орки чаще отыгрываются на самом Дагморе, наказывая его за невыполнение нормы работ или мелкие нарушения. Но в это время трое нолдо уже находят трещину в одном из боковых штреков, маскируют ее и начинают готовить новый побег…

О себе Нимран говорит обычно наподобие «много работал, уставал, немного помогал товарищам в том и в этом, узнал многое о рудном деле… получал наказания за то, за это и просто так, потом снова работал… вот ещё навыки целителя немного освоил, научили Эльгаэр и Куэлин… очень тосковал по своему делу, мне бы в мастерскую, я иногда такое интересное находил, придумывал, что из него сделать, и этим отводил душу, а для темных это просто мусор, ломали и бросали…»

Ангрод слушает это, и ему неимоверно хочется выпить. Простодушный Нимран упоминает между делом о вещах настолько жутких, что они стоят не слишком далеко от тех скупых и неохотных обмолвок Майтимо, о которых известно детям Арафинвэ. Жизнь под землёй — тоже пытка, просто другая, однообразная, и она длится десятилетиями. Принудительный труд, невозможность творить что-либо для себя, вынужденная ложь, голод, боль, беспричинные унизительные наказания, чередующиеся с обоснованными, но до глупости жестокими… Среди этого эльдар выживают в постоянном противоречии между покорностью темным — и поддержкой друг друга. Жизнь, в которой конец от усталости, голода и, вероятно, истощения фэа от постоянного присутствия зла неблизок, но очевиден и неизбежен.

«Теперь я лучше понимаю тех, кто соглашается работать в мастерских у темных, — думает Ангрод мрачно. Кулаки у него невольно сжимаются. — Десятки лет солнца медленно умирать… У Майтимо выбора не было. А как быть, когда он есть, когда можно выбрать жизнь, пищу и чистую воду? Особенно если это не ковать оружие на сородичей — а просто строить, ткать, шить? А что выбрал бы я?»

Ангроду очень не хочется оказаться перед таким выбором даже как простому воину и мастеру. И неважно, что Моргот бы ему такого выбора не дал.

Он даже сам провожает Нимрана обратно в гостевые комнаты, чтобы взглянуть на этого Дагмора. Но тот каменно спит, обняв подушку и зарывшись в нее лицом, так что Ангрод, по-хозяйски заглянув в гостевую, видит только его затылок и спину. И теряет дар речи, потому что понимает — одно время на этой спине, кажется, не было кожи. От плеч до пояса штанов это сплошная мешанина рубцов с неровными краями, как у ожога.

Он уходит, в воображении его роятся невнятные страшные картины, но он так до конца и не понимает, что нужно сделать с эльда для вот такого — всей спиной на угли, что ли, положить? Это хочется запить, и не одним кубком крепкого. Ангроду потом снятся почему-то ворота Ангбанда, из которых выплёскивается поток огня на ряды воинов, чьи одежды и щиты отмечены звездой Феанаро.

И ведь правда, думает он, просыпаясь. Эти двое, должно быть, попали в плен после жуткого поражения Макалаурэ, когда тот потерял трёх братьев и больше половины войска разом. А прямо тогда казалось, что Макалаурэ потерял всех братьев вовсе, вместе с племянником…

Вспоминать те дни тоже было очень тяжело — как шли через Эйтель к Митрим мимо их постов покрытые пылью и пеплом остатки войска Первого дома, как шел через лагерь черный от горя Макалаурэ, последний из всех Феанарионов, казалось тогда — чтобы признать главенство Нолофинвэ, отдать ему корону и уйти оттуда неживым, деревянным шагом. И как потом он временно впал в безумие, а верные силой удерживали его от самоубийства, и вряд ли удержали бы в конце концов, если б не появление Финдекано со спасённым Майтимо. И если бы не найденный еще позже среди раненых беспощадно обожженный Тьелперинкваро…

В эти воспоминания тоже погружаться не хочется, Ангрод их отгоняет и снова задаётся другим вопросом — а сколько же нолдор тогда действительно попало в плен? Упрямцы из воинов Феанариони бежали с того времени несколько раз и рассказывали, как их стараются держать порознь, и как в день поражения их, отрезанных огнем, обожженных, ослеплённых и одурманенных вонючим дымом, хватали сотнями. Финрод пытался на основе расспросов посчитать, сколько их там оказалось. У него вышло, вспоминает Ангрод, что не меньше пяти сотен только с восточного крыла, которое огонь, выплеснувшись из ворот, отсек от основного войска. А в худшем случае — не одну тысячу.

И вот теперь появились ещё двое свидетелей. Финрод, несомненно, захочет с ними поговорить, он беседует со многими беглецами, это Ангрод старался избегать их раньше. И наконец, понимает, почему. Ему постыдно и неприкрыто страшно.

Но что за муха укусила Артанис, остаётся загадкой. На прямой вопрос сестра не отвечает, только бросает:

— Вот проснутся, сам с ними поговори.

— Я говорил с Нимраном. Тот все больше про спутников рассказывал.

— Нимрана отправь сразу в мастерские, пусть вспоминает и приходит в себя. С ним проще всего.

— А что не так с остальными?

— Что не так с феаноровыми верными? — насмешливо переспрашивает Артанис, словно он глупость спросил. — Вот сам и узнаешь.

А Дагмор беспробудно спит день, другой и третий. Даже занятый Финрод уже спрашивал о нем — тоже хочет поговорить. Раненый Нарион, с трудом перенесший дорогу через нагорье, начинает вставать, а этот — спит, как сурок зимой.