Вся его жизнь

– Отдай!

– Кто вы? – коротко и четко спросил Иван. Надо отметить, что на продаже буржуек он много не разбогател, но один покупатель расплатился с ним черным кожаным пальто. В нем Иван выглядел очень весомо для граждан новой России.

– Мы патруль. ВЧК.

– Ваш мандат?

– Ах ты, контра! Отдай маузер.

– Мандат!

– Он не заряжен.

– Сейчас проверю, – Иван направил дуло прямо в лицо ближайшему матросу-бандиту. Другого достойного для мужчины выхода из сложившегося положения не было, но Иван пожалел, что зашел уж слишком далеко. Правда, предчувствие тяжелой развязки мгновенно охладило разум у всех участников. В темноте трудно было различить, какое выражение приняло лицо бандита, но он не двигался, что показывало его испуг.

– А, ну, стой! – крикнули за спиной у Ивана. И тут же двое матросов кинулись бежать. Это вовремя подоспел настоящий патруль – трое в кожаных пальто. Двое кинулись за бандитами, а третий остановился рядом с Лерой и Иваном.

– Что случилось, граждане?

– Напали на женщину. Видимо, бандиты. А я просто шел домой.

Калерия не могла ничего сказать, только начала плакать, трястись и кивала в ответ на задаваемые ей вопросы.

– Тоже домой шла? Патрулем представились?

Иван остановил спрашивающего:

– Позвольте, гражданин, женщине одеться. Мороз ведь.

– А во что ей одеться-то?

– На нее в парадной напали. Там, наверно, одежда.

Лера снова закивала и задрожала.

– Пройдемте, граждане, посмотрю. Вы передо мной, – сказал патрульный.

Огонь зажженной спички выхватил из темноты валявшуюся шубу. Патрульный сам поднял ее и подал Калерии. Другой спичкой он еще раз осветил парадную, ища другие следы преступления, но ничего не нашел.

– Одевайся, гражданочка, – сказал он смягчившимся голосом, – придется с нами пройти, заявление составим.

Спичка потухла на этих словах, и Иван успел осторожным и быстрым движением положить на каминную полку2 маузер, который он спрятал в карман при появлении патруля.

Калерию и Ивана сопроводили в отдел ВЧК, составили протокол, попросили припомнить приметы преступников. Какие приметы можно было разглядеть в темноте? Два широкоплечих мужчины среднего роста, одетые в матросскую форму. Отдельно поинтересовались, чем нападавшие были вооружены. Калерия дрожала и отвечала сбивчиво, сказала, что к ней применили силу, а Иван упомянул про маузер, но не стал говорить, что он в итоге оказался у него. Видя, что из пострадавших больше ничего не вытянешь, уполномоченный отпустил их.

– Гражданин Кирпичников, я могу попросить Вас проводить Удомлянцеву? Наши патрули разошлись, проводить некому.

– Конечно, провожу. Только бы эти двое нам снова не попались.

– Они теперь забились как клопы в щель и носа на улицу не покажут, можете быть уверены. И мести с их стороны не бойтесь. Вы их не разглядели, а они вас точно не разглядывали.

Лере было невыносимо гадко: она стыдилась, что посторонние мужчины видели ее в таком унизительном положении, она продолжала бояться нападавших, и еще ей стало горько оттого, что за ее обиду эти двое не ответят. Иван будто угадал ее мысли:

– Калерия, не расстраивайтесь, что их не поймали. Они уже себя наказали. Каждый ведь своим аршином меряет. Если они к женщинам так относятся, значит, и к матерям своим. Пусть думают, что их матери – доступные женщины, пусть живут с этим.

Лера ничего не поняла, но ей стало легче, и она запомнила слова Ивана. Спустя несколько дней, она почувствовала, что не только не стыдится, а ждет встречи с ним. «Каждый меряет своим аршином. Если он из-за меня жизнью рисковал, значит, я для него такой жертвы достойна».

Так Иван стал другом семьи Удомлянцевых. Сначала заочным – Калерия часто вспоминала смелого и достойного человека. А потом, когда Иван встретился ей на улице (они жили рядом), Лера привела своего спасителя знакомить с родными. Она не могла не полюбить его: сердце наполняли восхищение смелостью и извечная женская мечта быть спасенной героем, и еще робкая надежда на взаимную любовь. Как у семнадцатилетней девушки, хотя Лере было уже двадцать пять, и характер ее был закален работой сестры милосердия, несколько лет ежедневно соприкасающейся со страданиями больных и раненых. Но надежде этой сбыться было не суждено. Иван заинтересовался младшей сестрой, Татьяной. Калерия приняла его выбор без ревности, навсегда запечатав в сердце верность своему рыцарю.

Таня, в свою очередь, видела и понимала чувства сестры и не хотела сближения с Иваном, боясь делать ей больно. Но ничего не получалось. Все петербургские знакомые ее круга и возраста потерялись в наступивших временах, погибли, бежали к белым или озлобились на весь свет. Их место заняли новые люди, тот самый народ, о котором было столько говорили в их семье при прежнем режиме. Удомлянцевы горячо приветствовали пробуждающиеся народные таланты, но обе барышни грустили, если представляли себе мужа, с которым не поговоришь о поэзии. Даже такая малозначительная деталь, как толщина ломтей нарезаемого хлеба, вызывала их осуждение. А вот Ваня – человек воспитанный, и это сразу понятно. А еще он человек умный, смелый и веселый. Но и это еще не все! Иван притягивал к себе как магнит, женское чутье безошибочно угадывало в нем природную силу, которая дается очень немногим, да и то, по преимуществу выходцам из крестьян и позволяет выстоять под любыми ударами и вывернуться из любой беды. Как за каменной стеной – приходило на ум Тане, когда она думала о нем. Спустя два года Таня сдалась своему чувству, а еще через год они поженились.

Иван Кирпичников был внуком крепостного крестьянина Ярославской губернии. Собственно, и прирожденным Кирпичниковым он был первым. Его дед, крупный волжский заводчик, носил фамилию Казаматов. Никто из старожилов не мог припомнить, откуда в русской деревне эта татарская фамилия, да еще у крепостных. Но Казаматовы были в деревне многочисленны: семь дворов. Некоторые семьи уже и не хотели считаться родней с однофамильцами, они подхватывали свои уличные фамилии – Татариновы, Федотовы и так и записывались в паспорта. Но дед Ивана Наум Казаматов твердо держался своего родового имени, и своей своеобразной веры, наполовину раскольничей. Он откуда-то взял, что его предок, первый Казаматов ушел от преследований истинного православия к басурманам, у них получил прозвище Казамат, гулял по Волге вместе с Разиным, а после того, как татары потребовали от него отказаться от Исуса, бежал от них и вернулся к родителям. Здесь он поклонился барину в ноги и был прощен без всяких для себя последствий. Ходил Наум в Никонову церковь, но священников не жаловал. Барина своего презирал, и считал себя и себе подобных неизмеримо выше помещиков – пустых людей. И только однажды он должен был признать, что барин оказался умнее его. За полгода до манифеста об отмене крепостного права Наум выкупил себя и всю свою семью. Барин дал себя уговорить и сбросил цену. Наум остался доволен сделкой. Раньше он гордился собой за трудолюбие и разум, который дал свободу всему его роду, и снисходительно посматривал в сторону барской усадьбы. Теперь он смотрел на барина как на ровню крестьянину, что еще больше принижало благородное сословие.

«Шельма! Знал, что гнилой товар продает!» – сказал Наум после того, как узнал, что свободу дали всем. И пошел обсудить обман к своему соседу, который также выкупил себя и сына за полгода до крестьянской реформы – Михаилу Опекушину. Много позже, когда Опекушин-младший3 уже был знаменитым скульптором, Наум любил повторять, если ошибался в расчетах: «Да, дурень я! Только я да Михаил свободу покупали. Она и тогда недорого стоила, а сегодня и даром никому не всунешь». «Одно добро – теперь на кирпич свою фамилию ставлю. Пусть знают люди, на чьих трудах Россия стоит».