Вся его жизнь

– В этот скорбный день, когда трудящиеся всего мира вспоминают трагически оборвавшуюся жизнь горячо любимого вождя Владимира Ильича Ленина, мы должны помнить об обещаниях, данных нами в день его смерти: гордо нести знамя мировой революции, строить новое общество и полагать на эти задачи все свое время и силы. Ленин жив, если мы действительно следуем его заветам, и его пример вдохновляет нас на свершения и выполнение его гениальных планов. Я горда тем, что наш город – город великой революции теперь носит имя ее вождя, и это имя как маяк указывает нам путь к нашему будущему, где не будет уже слез и угнетения.

Ее выступление завершили горячими аплодисментами, а некоторые старики и женщины даже вытирали глаза.

– Ну что же, товарищи, лучше и не скажешь! – услышала Таня голос следующего оратора. Она чувствовала, что приходит в себя, возвращается к действительности. Сзади стоял Иван и держал ее за талию. Она оглянулась и посмотрела ему в глаза с одним ясным вопросом: «Ну как?» Иван тихонько улыбнулся и слегка кивнул головой: «Хорошо». Таня нетерпеливо отвернулась к трибуне, показывая, что хоть она и понимает, что время для подробной оценки ее речи неподходящее, Иван мог бы как-нибудь подробнее выразиться. Иван понял ее движение и тихонько поднял к губам и поцеловал ей руку. Всегда он такой, старорежимный! Все ее женское естество откликнулось на этот знак любви, но она не считала такие жесты уместными в современном обществе. А что подумают ее ученики? Она своим примером показывает им, как следует жить и трудиться свободной женщине. Таня немного обиделась, но рук Ивана со своей талии не сняла.

Выступили еще два человека: старый рабочий, который рассказывал, как он беседовал с Лениным и секретарь партийной ячейки завода, завершивший митинг. Люди стали расходиться. Вокруг Тани собрались ее ученики. Они смотрели на нее с восхищением и молчали. Только Самсон Кириллов, ученик слесаря, проговорил по-псковски:

– Вот бы мамка моя или сестрЫЦЫ так сказать могли! Татьяна Васильевна, мы все, как Вы сказали, так и думаем.

– Ничего, Самсон, пройдем с вами курс обучения, подготовлю вас для поступления в университет. Будете еще лучше говорить. Но говорить – не главное, главное – это дела. Сколько нам предстоит сделать! Будем трудиться и будем счастливы, мы – первое поколение свободного труда.

Все дружно закивали головами.

– Ну ладно, товарищи, до свидания! Не забудьте подготовить домашнее задание!

Иван, стоявший чуть в стороне, подошел, взял Таню под руку и, отводя ее, заговорил на ухо:

– Товарищи позволят мне осуществить права трудящегося мужа и завладеть вниманием своей ненаглядной трудящейся жены?

– Ты болтун!

– Ну, так позволят? – Иван театрально огляделся, – молчание – знак согласия. Таня, как хорошо ты сказала! Умница!

– А подробнее?

– Лучше и не скажешь. Ты же слышала, как о твоей речи отозвались.

– Я слышала, но ничего не запомнила. Я как будто не здесь была, когда говорила. А теперь я хочу узнать подробности.

– Как описать совершенство?

– Ваня, пожалуйста! – Татьяна начинала сердиться, ей так хотелось узнать, что удалось в речи, а что нет, – мне кажется, что я недостаточно убедительно говорила.

– Недостаточно убедительно? Нет. На мой взгляд, излишне восторженно, но люди верят твоей восторженности.

– Ты всегда многословен не к месту, а попросишь всерьез оценить мои слова, так «краткость – сестра таланта». Восторженно! А я, между прочим, не сказала и сотой доли того, что у меня внутри. Знаешь, я сегодня особенно ярко чувствую, как важно то, что мы живем в городе, называющемся Ленинград. Хочется быть сильной, хочется трудиться и страдать, хочется подвига, чтобы те, кто придет после нас были счастливы. Хочется, чтобы дети наши вспоминали о нас и о нашем времени и завидовали нам, в какое прекрасное время мы живем. И хочется вырастить наших детей сильными, честными, справедливыми людьми, достойными того общества, какое мы для них построим.

– Танечка, митинг кончился!

– Не смейся! Ты только представь, что увидят наши дети лет через семнадцать!

– И представить страшно!

– Опять смеешься?! – Татьяна обиженно отвернулась.

– И откуда у тебя эта пролетарская восторженность, ты же дочь офицера?

– И откуда у тебя этот барский гонор?

Тем временем в цеху остались только рабочие. Загудели станки, и Иван с Татьяной вынуждены были выйти на улицу. Они молча побрели, Таня обиженно надула губы. Вдруг Иван сделал резкий шаг вперед и, повернувшись к ней лицом, с виноватым видом, но твердо сказал:

– Предлагаю меняться: у тебя будет пролетарский гонор, а у меня барская восторженность.

Татьяна рассмеялась и обняла Ваню. Всегда он так: шутит, и не простить его невозможно.

– Дурачок ты мой! Любишь меня?

– Люблю тебя!

– И мы никогда не расстанемся?

– И даже смерть не разлучит нас.

Таня вздрогнула и посмотрела на мужа. Ни тени усмешки в его лице не было, он смотрел на нее прямо и серьезно, а в глазах можно было рассмотреть ту самую восторженность, о которой они спорили. Только чувство его было адресовано не людям вокруг и не всему миру, а только ей одной. У Тани перехватило дыхание, и она в тот же миг поняла – от счастья. Она крепко прижалась к мужу, слилась с ним.

– Ваня, у нас ребенок будет. Это уже точно.

Иван схватил Таню на руки, закружил, затанцевал, стал целовать ее в губы. А потом, резко остановившись, поставил ее на землю и слегка приглушенным голосом воскликнул:

– Ура, товарищи!

Таня звонко засмеялась, и ей было уже не столь важно, что сегодня день скорбной памяти, что личное счастье уводит человека от борьбы за счастье всех людей.

Иван Кирпичников познакомился с Татьяной Удомлянцевой четыре года тому назад. Их познакомила Танина сестра, Калерия, когда представила всей семье своего героя-спасителя. А история ее спасения такова: возвращаясь декабрьским вечером 1920 года с работы в Обуховской больнице, у Аларчина моста она попалась на глаза матросскому патрулю. Спустя короткое время стало понятно, что никакой это не патруль, а два обыкновенных бандита. Они остановили ее под предлогом проверки документов, потом сообщили, что вынуждены сопроводить ее в ВЧК для «реквизиции нетрудового элемента в трудовую армию и перевоспитания контры». Они повели ее по направлению к Никольской площади. Пройдя буквально несколько шагов, один из них остановился напротив неосвещенного подъезда.

– Погоди, Петюня, что-то там нечисто. Пойду, проверю.

Он нырнул в темноту парадной, а затем вернулся и сообщил:

– Все чисто!

Словно по сигналу второй бандит толкнул Калерию и потащил внутрь. Там в темноте они сорвали с нее шубу, доставшуюся от бабушки и уже порядком поношенную. Лера не успела даже крикнуть, и ей хотелось бы поверить, что этим закончится, но они попытались сорвать с нее платье. Собрав все свои силы и ловкость, она вывернулась из рук бандитов и кинулась на улицу. В это время к своей парадной подходил Иван. Из распахнутой двери выбежала ему навстречу женщина, а следом за ней, настигая ее, гнался матрос с маузером. Матрос увидел Ивана и закричал: «А-а-а! Контра! Держи!» Не добежав трех шагов до Кирпичникова, женщина поскользнулась и упала под ноги не успевшему отреагировать матросу. Тот, споткнувшись, ничком рухнул на мостовую, маузер из его руки выскочил под ноги Ивану. К Ивану же кинулась с мольбой женщина: «Гражданин, спасите!» Тут еще в дверях парадной показался третий участник событий. Иван совсем не хотел связываться ни с патрулями, ни с бандитами. Он шел домой, продав и установив очередную буржуйку (за неимением другой работы, приходилось заниматься этим). Но что-то его заставило наклониться и взять подлетевший к нему маузер. Следующие события Иван оценивал уже вполне ясно. Второй мужчина, двинувшийся к ним из двери парадной, в нерешительности остановился, а тот, что преследовал женщину, медленно поднялся и протянул руку: