Страница 86 из 92
- Ну вот, перехожу как-нибудь! Зато в своих!..
Мачеха вернулась от соседки обрадованная, с кофтой, но, увидев Чернушку, обиженно нахмурилась, отвернулась, - Должно быть, не хотела простить его упрямства. Отец тоже, видно, не хотел признать своей вины..
- Матко, молодую пора наряжать, - сказала старая Аздоля, хлопотавшая у печи.
- Знаю сама, что пора! - Мачеха, не глядя на мужа, положила кофту на полати, приказала Ганне садиться на лавку.
Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:
одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое ведь событие!..
Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!
Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...
Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные, пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно, сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.
Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром, глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка, чувствуя, что душу сдавила великая тоска.
Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше, почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость, так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...
Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько раз вбегали в хату девушки, объявляли:
"Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала. Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и грызла печаль.
Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова, кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..
Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки. Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.
Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом прислушалась, обвела глазами девчат, крикнула:
- Дружино! Это же - чужие какие-то подъезжают!.. Молодую нашу Ганнулечку, видно, отобрать хотят?! - Она грозно нахмурилась, кинулась к двери. - Не отдадим ее!..
- Не отдадим!.. Выручим!.. Прогоним, если что такое!..
Или - пускай по-хорошему! Выкупят пускай!.. - Все, кто был в хате, кроме Ганны, с веселым шумом, криками высыпали на крыльцо, во двор.
Чернушка взглянул на Ганну: только она не оживилась.
Вздохнул, тихо вышел вслед за всеми...
2
Музыка на улице - перед самой хатой - умолкла, и Ганна услышала говор, восклицания, какие-то команды. Спор, хохот, борьба... "Не пускают. Выкупа добиваются..." - мелькнуло у нее в голове.
"Много народу, видно..." - подумала она, как думают о чем-то далеком, чужом. Весь этот шум, споры, шутки, что доносились с улицы, со двора, доходили до нее как во сне, будто вовсе и не касались ее.
Она сама была как во сне. Жила памятью о недавнем.
Это началось вчера, когда собрались гости... Пили, ели, гомонили Она тоже пила Пила не потому, что хотела, а потому, что не пить водку молодой нельзя. Есть она совсем не могла.
После той, казалось, бесконечной стряпни, от которой и теперь болели руки и было муторно, на еду и смотреть не хотелось.
- Чего ты, Ганнуля, не ешь ничего? - подходил отец, глядевший на нее внимательно, грустно. - Съела бы чего-нибудь, а, дочка?
- Поела уже... Не хочется...
- Пирога бы взяла. Или - холодцу?
- Я разве коржик возьму...
- Ешь. Не то скоро опьянеешь...
Она действительно быстро захмелела. В голове шумело, перед глазами все качалось, плыло - миски, бутылки, мачеха, люди. И оттого крепло странное чувство, будто весь этот шум, этот пьяный ужин - все это не для нее, далекое и чужое ей, - чужой праздник, чужая свадьба!..
Когда гости разошлись, у нее, охмелевшей, едва хватило силы, чтобы раздеться, залезть под одеяло, но сон долго не приходил. Голова кружилась, все путалось - говор, песни, лица. Качалась, плыла куда-то кровать, было очень муторно на душе, казалось, это никогда не кончится... Уснуть, уснуть бы, не чувствовать, не видеть, забыть обо всем!..
И во сне все долго путалось, мешалось, плыло куда-то...
Вдруг она мучительно застонала, проснулась вся мокрая от пота, полная отвращения и страха. Руки ее, все тело было напряжено, дрожало.
- Что ты? Что с тобой? - тревожно спросила мачеха.
- Н-ничего. Сон п-приснился...
- А... Перекрестись. Спи...
За окном моросил дождь, было черно и тихо, как в могиле. Лежа, понемногу успокаиваясь, она пыталась вспомнить, что снилось, но не смогла, припоминались лишь обрывки сна: луг, залитый солнцем, Василь косит. Стог сена. И внезапно - обруч змеи на ноге...
Дурман от этого сна не проходил все утро. Оставался и теперь. Что он значит, этот сон? О чем говорит, что предвещает?
Она чувствовала усталость во всем теле, словно после тяжелой работы. Болела голова и, как недоступного счастья, хотелось тишины, покоя, одиночества. Но на крыльцо, в хату врывался гомон, входили люди, много людей. Будто во сне, будто чужого увидела она Евхима, который под визг и грохот музыкантов, заигравших марш во дворе, ворвался в хату с Ларивоном, с Сорокой, с целой толпой своих приятелей, такой же, как они, Шумный, суетливый, веселый. Он был в новом костюме, в кожаных блестящих галифе, в блестящих сапогах, сам весь блестящий: красное лицо лоснилось, словно намазанное салом. Казалось, даже глаза были смазаны, блестели маслянисто, радостно. Картуз с широким блестящим козырьком лихо съехал на самое ухо. И весь он бросался в глаза необыкновенной лихостью. Не было и признака того, что он не спал ночь, гулял, пил.
"И сегодня набрались, опохмелились..." - подумала Ганна.
- Помогай бог! - громко сказал Евхим, блеснул веселыми маслянистыми глазками на Ганну.
- Спасибо... Спасибо на добром слове! - выбежала навстречу ему мачеха. Ганна увидела: она, как ребенок, прижимала к груди новые сапоги, - видно, подарок Евхима. - Озолотил ты меня! - почти запела она - Век - пока жива бога молить буду... за твою доброту!..
Все вокруг шумели, завидовали мачехе: такой подарок - целое состояние! Вот счастье привалило в руки Тимошихе!
- Это - чтоб не грязно и не холодно было ходить к своему зятю! - Евхим так говорил, так смотрел на всех, что Ганна подумала: считает - он тут самый желанный, самый важный, хозяин и бог!
- Вот, пускай тебе, Евхимко... - не могла успокоиться мачеха, - что ты хочешь, пускай все сбудется: За твою такую доброту... - Она посмотрела на сапоги, жалостно скривилась, высморкалась и вдруг полезла к Евхиму целоваться. - Чтоб тебе всякого добра - возами. Чтоб удача велась не переводилась...