Страница 87 из 92
Когда Евхима повели в красный угол, она семенила рядом.
- Вот тут... Вот тут, Евхимко, зятек ты мой золотой!..
Тут твое местечко!.. А тут - бояры твои!..
Евхим сел за стол, скомандовал:
- Буяры-гусары! Наша позиция, юворят, тут! Садись!
Ганну с подружками посадили за другой стол. Как только уселись, бородатый Прокоп налил чарку горелки, и за столами, и не только за столами - у порога, возле печи, где толпились любопытные, даже зеваки за окнами сразу притихли: все знали - предстоит не простое зрелище!
- На тарелку, на тарелку поставь!.. - услышали все в Хате шепот Сороки. Сорока потянула свата за рукав.
- Не трещи! Сам знаю! - вырвав от нее рукав, объявил вслух Прокоп.
Сорока поджала губы, обиженная, злая. Прокоп поставил чарку на тарелку и неуклюже, с важным видом поднес Ганне.
Чувствуя на себе взгляды многих людей, Ганна, как в давно заученной роли, положила на чарку платочек. Все, кто сидел за столом, стоял у порога и за окнами, хорошо знали, что и как должно быть дальше, но следили за всем с пристальным вниманием. Жизнь у людей была не слишком богата событиями, радостями - все не спуская глаз смотрели, как Евхим взял платочек, как вынул из пиджака, положил на тарелку деньги. "Целых три рубля!" - зашевелились, зашептались многие.
Почти всех удивило, что Ганна взяла такие деньги безразлично, будто это были не три рубля, а пустяк. "Ишь ты, гордячка, еще не поженились, а уже как богачка!" - осудила молодую Сорока.
Сорока следила за всем иначе, чем все остальные, она подстерегала, нетерпеливо жаждала: вот-вот наступит момент, когда она покажет себя! Но и бедняга Прокоп и Ганна, будто назло ей, делали все как полагалось; взяв деньги, молодая подняла чарку и выпила.
Вслед за ней выпила чарку горелки ее подружка Маруся, и тогда мачеха вытолкнула вперед, к столу, растерянного, напуганного Хведьку, который, оказавшись перед людьми, стал диковато озираться, - явно хотел шмыгнуть в сени.
Сколько говорила, учила мать, что надо делать, когда придет его время, а вышел - сразу забыл все.
- Иди ко мне, - позвала его Ганна. - Возьми за руку.
- Иди, иди! Не бойся, браток! - подбежала к Хведьке Сорока. - Веди к столу, до молодого, чтоб дали золотого!..
Хведька оглянулся на сени, подумал немного, неохотно послушался, взял сестру за руку. Взглянул: куда же вести?
- Туда, к сватам! - шепнула брату Ганна, пошла к Прокопу и Сороке, которая уже чинно сидела за столом.
- Скажи, чтоб заплатили за молодую! - не выдержала, помогла мать.
Хведька выдавил:
- Заплатите... за молодую...
Страшный, как колдун, Прокоп положил ему в ладошку большой тяжелый кружок: это был пятак. Хведька полюбопытствовал, поднес ладонь с кружком к лицу, не сразу и заметил, что о нем забыли. А когда заметил, как птица, перед которой открыли дверь, нырнул в сени...
После того как отец и мачеха благословили молодых на венчание, под визг дудки, плач гармони и уханье бубна Ганна и Евхим вышли во двор. Ганне бросилось в глаза - музыканты в лаптях, в грязи до колен...
Было, как и раньше, ветрено, облачно, похоже - собирался дождь.
- Надо же - столько грязи, - сказал отец и заспешил к коням. - Ближе подгони! К самому крыльцу! - крикнул он парню, державшему вожжи.
Собирались ехать на трех телегах: на первой - Ганна с подружками, на второй - Евхим с братом Степаном и друзьями, на последней - Прокоп с Сорокой. Надо было отправляться, а процессия не трогалась: музыканты, которым предстояло идти за деревню пешком и впереди телег, оглядывались и топтались на месте. Впереди холодно поблескивала лужа - по колено, не ниже...
- Чего стали?! - весело крикнул Евхим. - Не бойтесь!
Не утонете!..
Он захохотал. Под этот хохот музыканты осмелели, заиграли марш и, хотя неохотно, но и не жалуясь, потянулись к луже. Долг есть долг...
Хорошо, что хата была на краю деревни: улица, слава богу, наконец кончилась. За деревней дорога стала не такой грязной, потверже, и к тому же тут музыкантам - по закону - можно было уже сесть на телегу. Они с радостью полезли к сватам.
Теперь, как и полагается, помчались вскачь, с гиканьем, со звоном, так что грязь летела из-под копыт, из-под колес.
Мчались недолго. За цагельней придержали коней, въехали на греблю. Хотя было грязно, телеги шли твердо, легко, только сильно встряхивало на ухабах. Что бы там ни говорили, хорошую греблю соорудили. Жалко вот, не доделали...
- Ну, помогай бог! - крикнул Евхим, когда первая, Ганнина, телега, покачиваясь на невидимом хворосте, въехала в болотную грязь.
Но бог не хотел помогать. Вскоре под телегой что-то хрустнуло, и она осела так, что подруги с криком повскакивали:
грязь подошла под самые грядки. Вот-вот на сено, на сиденье, всползет. И ко всему - кони устали. Как ни угрожал, ни хлестал их кожаным кнутом возница, как ни напрягались лши, бешено водя глазами, телега не трогалась с места.
- Эй, чего там?! Расселись!.. - хохоча, крикнул Евхим дружкам. Скачите на землю! Помогайте!
- Сам соскочил бы, умный такой! - отозвалась за всех Ганна.
- Мне - нельзя! Я - жених!
- Вот и помог бы - молодой своей!
Евхим вдруг весело встал, выпрямился:
- Это - правда! Молодой помочь нужно!.. Правду сказала! ..
Он как был - в поддевке, в начищенных хромовых сапогах - соскочил в грязь. Погружаясь в нее чуть не до пояса, переваливаясь, с озорной улыбкой направился к Ганне.
- Молодую надо выручить из беды!
Ганна чувствовала - Евхим полез в грязь ради форсу:
пусть, мол, видят все, каков он, - и все же поступок этот, смелость его, преданность тронули, порадовали.
За Евхимом полез в грязь Степан и еще двое.
- А ну - взяли! - приказал Евхим вознице и своим друзьям. Он попробовал поднять телегу сзади, толкнуть вперед. - Взяли! Раз, два!
Ганна близко увидела влюбленный, горячий взгляд его, благодарно блеснула глазами в ответ. Он делал это ради нее, он и не такое готов сделать для нее, только бы потребовала, только бы видела Ганна. Форс его только для вида, для других, мелочь.
Телега нехотя выползла из ямы, осела в другую, наклонившись так, что казалось, вот-вот перевернется, с трудом вылезла из третьей; и все время, пока не кончились эти ямы, Евхим шел следом" помогал.
Тянулись по гребле долго, хотя до олешницких хат на низком черном взгорье, за лозняками, было, кажется, рукой подать Холодная, липкая грязь вдоль гребли, голая хмурая щетина кустарников будто удерживали, не хотели пускать, отступали медленно, неохотно.
Когда выбрались на сухое, остановились, соскочили с телег. Жгутами сена отирали грязь с конских животов, с ног, чистили телеги, приводили себя в порядок Евхимовы дружки, кто не очень измазался грязью, с хохотом хлопотали возле Евхима: снимали сапоги, выкручивали портянки, вытирали штаны
- Вот так жених! - ржали дружки - Самой Захарихе под пару! И та испугалась бы!..
Ганне тоже хватило хлопот: хотя сидела все время на телеге, крашеную свитку и юбку грязью побило, словно дробью..
- Это ж надо, чтоб так развезло! - удивлялась Сорока - То мороз, снег, то грязи - по уши! Чуть не потопили свои души!
В деревню въехали, как и полагается въезжать в деревню молодым, важно, торжественно Евхим приказал - катить так, чтобы знали наших! Музыканты, которые снова месили грязь впереди, чуть только подошли к первым хатам, подняли такой шум, грохот, что олешниковцы, кто в чем был, мигом высыпали на улицу, как на пожар. Старики, дети жались к заборам и воротам, рассматривали процессию, переговаривались. Больше всего говорили, видимо, о ней, и Ганна чувствовала себя неловко, как в Куренях, во время сговора. Опять в душу проник стыд, чувство вины, неясная, зловещая тревога...
Невдалеке за поворотом стал виден под жестяной крышей поповский дом, за которым, чуть в стороне, на краю поля, забелела стенами, зазеленела куполами окруженная частоколом и голыми березами церковь Чем ближе подъезжала Ганна улицей, потом аллеей к этой церкви, тем тревожнее, тяжелее становилось у нее на душе