Тартарары

– Вы за это ответите! – слабенько пригрозил Евпсихий Алексеевич.

– Отвечу. – пообещал субъект.

– Очканул, дядя? – подмигнул Евпсихию Алексеевичу гугнивый санитар и принялся озабоченно шарить в карманах халата. – Ща тебе вставят по первое число, тут у нас не курорт… А где же ключ от палаты?

– У тебя, у кого же ещё! – принялся озабоченно принюхиваться крысиным носом Уфир. – Ищи давай!

– Да нету, потерял! – санитар вывернул правый карман наизнанку и указал на дырку: – Вот отсюда ключ вывалился наверняка. Что теперь делать?

– Что теперь делать… – Уфир поковырялся пальцем в дырке, пробуя её на дальнейшую прочность. – Кастелянше отдай зашить – она баба сноровистая.

– А ключ-то где взять? Без ключа-то мне дверь не открыть! – всхлипывающим баском посетовал санитар.

– Ты, братец, теперь будешь называться у нас «маша-растеряша». Хорошо, что у меня запасной ключ имеется.

– Поумней ничего не мог придумать? – обиделся гугнивый санитар на «машу». – Открывай давай.

Дверь с праздничным ветреным шумом распахнулась, санитары хамовато скувырнули Евпсихия Алексеевича с тележки на пол палаты и указали на ближайшую кровать:

– Располагайся!!

– Вот чёрт!! – потёр ушибленное предплечье Евпсихий Алексеевич и даже вознамерился плюнуть.

– Сам убирать за собой будешь. – предостерёг его Уфир. – У нас здесь слуг отменили ещё после октябрьской революции. Нравственное ущемление они, видите ли, испытывают при виде таких забулдыжек, как ты. Пьянь.

«Ничего, Евпсихий Алексеевич, поболит и перестанет. – утешал нашего невольного героя кроткий голос Анны Ильиничны. – Ничего не бойтесь, я с вами.»

Металлическая дверь покорно захлопнулась, сутуловатый субъект каркнул что-то пустяковое, но вызвавшее астматический смех у санитаров, после чего послышались удаляющиеся шаги всех троих. Проворно вскочив на ноги, Евпсихий Алексеевич принял позу человека, который может за себя постоять, и придирчиво осмотрел палату.

В достаточно просторном и по-хорошему прохладном помещение, где очутился наш герой, пахло вкрадчивым формальдегидом и щекотным мужским потом, впрочем, всё остальное находилось в состоянии более-менее опрятном: чистые пластиковые стены с бесхитростно нарисованными опечатанными сосудами в виде амфор, кровати, застеленные свежим однотонным бельём, шесть вместительных, но негромоздких шкафчиков – по одному на каждого больного. Казалось, что все немногочисленные вещи в палате несут на себе заботу, проявляемую разумом добрым и человеколюбивым; впрочем, ножки табуреток и кроватей оказались намертво прикрученными к полу. Окон в палате не имелось, но было приветливо светло, и два необычных плафона, словно два хрупких шарика планет, удочерённых солнцем, медленно ползали друг за другом по потолку, соблюдая правила им одной известной игры. Плафоны источали ломающийся зудливый свет, подобный ленивым весенним лучикам, потирающимся об шершавый наст снега, точно влюблённая дамочка потирается щекой об щеку своего небритого кавалера.

Из скромной туалетной кабинки выглянул егозистый человечек, нетерпеливо застёгивающий пижамные штаны, и подскочил к Евпсихию Алексеевичу, сильно прихрамывая, но словно бы и в галопе цветущей юности:

– Новенький?.. Допился, родненький?..

– Что-что? – отстранился от назойливого незнакомца Евпсихий Алексеевич.

– Ничего, это я так, просто шучу, вы здесь можете никого не опасаться. Эти-то бестии, – человечек кивнул на дверь, имея в виду санитаров. – только пугают вспышками ярости от алкоголиков, вынужденных презреть старые привычки и отдаться во власть лекарств. А люди здесь добрые собрались, люди неравнодушные к чужой беде, хотя и пришибленные жизнью.

– Лечитесь, значит?

– Ага, лечимся, перемалываем грехи прошлого в стоическое здравомыслие. Условия здесь, можно сказать, комфортные, кормят три раза в день. Только свидания с родственниками запрещены. У вас есть родственники?

– Есть!

– Придётся некоторое время поскучать. Впрочем, и скучать мы вам не дадим – коллектив у нас любопытный, даже занимательный, вызывающий сложную гамму ощущений… местный истэблишмент, так сказать… думаю, вы понимаете мою иронию, у русского пьяницы почему-то очень развито чувство сарказма… Будем знакомиться? Как вас звать-величать?

– Ну что ж, будем знакомиться. Меня звать Евпсихием Алексеевичем.

– Очень приятно. Будем вас звать Евпсихием Алексеевичем, по имени и отчеству. А вот меня зовите просто – Головакиным! Потому что Головакин я и есть.

– Ах вот что! – не сдержал досадливого бурчания Евпсихий Алексеевич. – Вы тут получаетесь Головакин?.. не Шершеньев??

– Вовсе даже не Шершеньев, этот ваш Шершеньев помер давно… Вы к чему интересуетесь Шершеньевым?

– Я и вами интересуюсь, если вы Головакин, а не Шершеньев. Мне только убедиться надо, что вы точно Головакин. Извините, конечно, но вы человек много пьющий, уверен, что с элементами фантастического воображения… Почему вы точно уверены, что вы не Шершеньев?.. Вот что вы о себе помните, как о Головакине?.. Где жили – помните? адресочек свой не назовёте?..

– Да на кой чёрт вам знать мой адресочек?.. Да хотя, пожалуйста, вот вам и адресочек: улица маршала Блюхера, дом семь, квартира 92!.. Я всё прекрасно помню, я самый настоящий Головакин. А они тут все думают, что у меня белая горячка и держат меня здесь третий день, родственников не пускают, считают, что могут вылечить от алкоголя. Ещё и вы теперь с Шершеньевым лезете – совсем за психа меня держите. Не хорошо, Евпсихий Алексеевич.

«Это точно не Шершеньев. – убеждённо высказался голос Анны Ильиничны. – И про Головакина не врёт, поскольку очень на Головакина похож – и морда неблагополучная и сильно прихрамывает – думаю, не врёт. Значит, Евпсихий Алексеевич, у меня не получилось засунуть вас к Шершеньеву, попробуйте разобраться с Головакиным!»

– Получается, что вы у нас тот самый Головакин? – спросил Евпсихий Алексеевич, энергично потирая ладошки друг об дружку, с видом знатного едока, добравшегося-таки до вкусненького.

– Да, я получаюсь тот самый Головакин. – улыбнулся по-приятельски Головакин, не погружаясь в понимание, отчего он вдруг стал «тот самый Головакин» и откуда взялся интерес к его личности. – А вот и мои сотоварищи задушевные, с которыми я провожу тяжкие времена, обживая больничные казематы. Но – не будем излишне сетовать на судьбу, на войне как на войне, как говорится, бывали и не в таких переделках, прорвёмся!.. Это вот Толик, это Стёпа с Аркашей, это Семён Семёныч… Знакомьтесь, Евпсихий Алексеевич, вам теперь от нас никуда не деться.

Семён Семёныч, удивляя неопохмелившейся экзотикой, валялся на кровати в чём мать родила и, кажется, давно хотел высказать что-либо конкретное по конкретному поводу, но всё с мыслями не мог собраться. Аркаша лузгал семечки, отправляя шелуху под матрас соседней кровати, и пытался вчитаться в какую-то потрёпанную книжонку без обложки, но с обрывком титульного листа, где красовались три строгих буквы – то ли БОГ, то ли ГОГ – и рисунок с неким ошалелым титулярным советником. Стёпа перекидывался с Толиком в картишки, время от времени косясь на Евпсихия Алексеевича, чтоб затем легонько потормошить Толика за плечо и, прикладывая палец к губам, намекнуть на чрезвычайную секретность, о которой ещё не пришло время поведать.

– Да я сам всё знаю. – отмахивался Толик. – Ты представляешь, какая у меня соображалка? У меня соображалка– во!!

Толик пружинисто разводил руками как можно шире и принимал вид настолько сосредоточенный, насколько он может быть у разнорабочего на стройплощадке при разгрузке блоков из шлакобетона.

– Это у нас Толик. – Головакин решил представить приятеля с наиболее яркой жизненной стороны. – Добрый малый, и пил исключительно по праздникам, плюс дни поминовения всех родственников и прочих хороших людей. Последний запой – трудно и запоем назвать в нашем понимании продолжительности действа: всего-то пару недель бухал, у сеструхи на работе кто-то из начальства помер. Вот Толик и пил, пока ему не принялись повсюду мерещиться мыши.