Тартарары

– Весьма решительно.

– Ну да, конечно, его необходимо первым вывести на чистую воду.

– Если на него хорошенько поднажать, то он и вину свою признает, и возможно, что покается, а тогда нам прочие путешествия и не нужны будут.

– Тогда я попробую направить вас куда-нибудь туда.

– Так чего же мы ждём?.. Вперёд!!

Голос Анны Ильиничны торжественно откашлялся, отмечая сверхъестественность предстоящих событий, и отчасти их всемирно-историческое значение, поскольку даже те, кто впоследствии услышит о путешествиях Евпсихия Алексеевича в Тартарары и не поверит в них, даже они почувствуют некие изменения в своих представлениях о духовной космогонии. Затем Анна Ильинична легонько посвистела, на манер того, как ребятишки во дворе подзывают дружелюбную собачонку, но вот подобралась к нужной тональности, приметила в ней дырочки ультразвука, за которые его можно крепко ухватить, и решительно свистнула.

Резким рывком окунуло Евпсихия Алексеевича в состояние некомфортной возбудимости: боль, которая им овладела, была настолько пронизывающей и сумасшедшей, что, казалось, не может быть ничего в этом мире, кроме боли и мистического поклонения этой боли; но через минуту она отступила также внезапно, как и появилась. И вдруг Евпсихий Алексеевич увидел свою одинокую голову – даже без намёка на всё остальное тело – летящую зигзагами по колюче-бесцветному эфирному пространству, то испуганно суживающемуся, то расслабленно расширяющемуся. Полёт головы сопровождали искажённые бледно-искристые лики, на мгновение всплывающие из пространства и утягивающиеся прочь; лики, схожие с лицами людей, которых замучили насмерть, и потому их лица обратились в искажённые скорбью маски. Но вот из зябкого прожилистого мерцания одного из наиболее тёмных и сокровенно-зловещих ликов нарисовалась чья-то неимоверно огромная ладонь, которая догнала и прихлопнула голову Евпсихия Алексеевича, словно неугомонного комара!..

Прежняя сумасшедшая боль взвинтилась, ухнула и вырубила Евпсихия Алексеевича от всех существующих в нём эманаций Евпсихия Алексеевича, а когда сознание вернулось, то он обнаружил себя на больничной каталке, на которой обычно перевозят тяжело больных. «Где же это я? – оклемавшись от боли, пригляделся к своим новым обстоятельствам Евпсихий Алексеевич, и не нашёл их утешительными. – А везут-то меня куда?..»

Перед ним тянулась ослепительно белая галерея, прерывисто захлёстываемая надрывным тугим звоном и мгновенно исчезающими трещинами, как будто снаружи кто-то изо всех сил лупил по стенам галереи кувалдой. С двух сторон выравнивались ряды причудливых факелов, язычки огня которых пребывали в издевательской неподвижности прожорливых иероглифов. Тележку с Евпсихием Алексеевичем подталкивали два огромных крысиноносых санитара в потрёпанных белых халатах, безнадёжно заляпанных желтизной, и с папиросками в зубах. Рядом шествовал высокий сутуловатый субъект в сверкающе-белоснежном докторском халате, из-под которого выглядывали голые ноги с коленями, вывернутыми назад; но несмотря на столь тягостный изъян, субъект шествовал уверенно, отстреливаясь от всякой кажущейся напасти зрачками прокопчённого цвета, и виртуозно поигрывая длинной тростью. Менторским тоном субъект рассказывал Евпсихию Алексеевичу о физиологических и ментальных страданиях, которые испытывает алкоголик при белой горячке. Санитары угодливо поддакивали и подхихикивали начальнику, на Евпсихия же Алексеевича поглядывали ласково, но с требованием учитывать возможную травмоопасность, если что-то пойдёт не так.

– Где это я? – спросил Евпсихий Алексеевич, рискнув приподняться, но тут же оказался приторможён мощной ладонью одного из санитаров, с вытатуированным на костяшках пальцев именем Уфир.

– Подзаглохни, дядя! – услышал Евпсихий Алексеевич в свой адрес гугнивый басок другого санитара. – Лучше послушай, чему тебя умный человек научит, да на ус мотай.

– Отчего же, пускай и поговорит, ему сейчас непросто в эмоциональном плане. – разрешил сутуловатый субъект, постукивая тросточкой по темечку Евпсихия Алексеевича. – Лишь бы не шалил, а болтать у нас не запрещено.

– Где же это я? – повторил вопрос Евпсихий Алексеевич. – И вы тут кто будете?..

– Вам официально представиться или чисто по-свойски?.. Впрочем, что вам до официальных документов, если вы и самому себе не очень-то верите?

«Евпсихий Алексеевич, вы меня слышите?» – вдруг в голову нашего путешественника проник страдальческий голос Анны Ильиничны.

– А? – встрепенулся Евпсихий Алексеевич.

«Евпсихий Алексеевич, я так перетрусила за вас. – быстренько зашушукала Анна Ильинична. – Ведь вы, когда в бессознательное состояние провалились, то успели крикнуть очень странную фразу: да пошла ты!.. Прямо так и крикнули неистово, а я понять не могла, мне вы это крикнули или кому другому, кого увидели в своём бессознательном?.. А может быть, мне это послышалось?.. Но я так перетрусила, Евпсихий Алексеевич, если бы вы знали… А вот с этим сутулым щёголем я не знакома, первый раз вижу.»

– Очень трудно убедить себя в нереальности того, что происходит рядом с тобой, поскольку следующим шагом может быть сомнение в реальности самого себя. – наслаждаясь переливами изворотливого ума, болтал сутуловатый субъект. – Тут не надо иметь семи пядей на лбу, хотя они, в некотором роде, и не помешают…

– Вы всё это серьёзно мне говорите? – несколько нагловато усмехнулся Евпсихий Алексеевич.

– У меня всё очень серьёзно. Я никогда никого не смешил, и в этот раз точно смешить не буду. Смех – он от народа, культура низа, тыры-пыры… А я народ не люблю.

– Да можно подумать, что вы вообще кого-нибудь любите?

– Работу свою я люблю, Евпсихий Алексеевич. Людям пользу я приношу, Евпсихий Алексеевич, а для того, чтоб людям пользу приносить, вовсе не обязательно их любить.

Галерея упёрлась в массивную железную дверь, украшенную изображением человеческой черепушки и циферками 33, выписанными с вычурной аккуратностью. Невидимая кувалда решительно грохнула по стене в последний раз, и разрыхлённый давящий гул удара обрушился на процессию с каталкой, но никого не ошеломил (даже чересчур взволнованного Евпсихия Алексеевича) а сердито заворчал и отполз в сторонку.

– Вам сюда. – указал сутуловатый субъект на дверь. – Если будут бить – зовите на помощь, но я посоветовал бы вам потерпеть, смириться. Ведь не убьют же, в конце-то концов, а так хоть каждый день по морде получай – вникай в социальную энтропию!..

– А если я не хочу вникать в ваши нелепые идеалы? если вы меня ни за что и ни про что лишаете права свободы? – попробовал затеять перебранку Евпсихий Алексеевич, надеясь отвлечь внимание санитаров и совершить побег. – Это получается безосновательное насилие с вашей стороны, и вам за это отвечать придётся.

– Да что вы за чепуху несёте, право слово?.. Самые несвободные люди, которых я когда-либо встречал, это те, кто громче всех кричат о свободе. Рассуждают о свободе, препарируют её со всех сторон, и даже обещают дать свободу всем-всем-всем, если вы допустите их к власти, но как только её добиваются – осуществляют свои обещания традиционно, манипулятивно.

– Вот вы бы до них и докапывались с медицинским оформлением, хоть и посмертно… Или они вам тоже чего-то пообещали, а вы уши развеселили?

– Нет, в этом плане ваши упрёки несправедливы: у нас здесь все равны. Конечно, имеются VIP палаты, но это чистая формалистика. Лекарство-то для всех одно и тоже, а от смерти ещё никто не вылечивался.

– Много вы знаете. – Евпсихий Алексеевич хотел-было напомнить про воскрешение Лазаря, но промолчал, поскольку его сутуловатый собеседник мог излишне вспылить при упоминании о библейских чудесах, и в отместку напридумывать для Евпсихия Алексеевича каверз.

– А что касается насилия… Так это как в детстве: проявление агрессии всего лишь выражает панический намёк на любовь!

– И часто вас били в детстве?

– Гм. – вот тут сутуловатый субъект обиделся и жутковато скрипнул зубами. – У меня не было детства. У меня, можно сказать, и прошлого-то не было. А вот у вас не будет будущего.