Тартарары

– Ничего мне не мерещилось. – запротестовал Толик. – Если б мерещилось, я бы на это дело плюнул с высокой колокольни и спать завалился. А тут самые обычные мыши – серые такие и с хвостами. Если б что-то такое померещилось спьяну, то хотя бы в зелёном цвете или в несуразных размерах, а тут всё в натуральную величину наблюдалось и кусалось. Я даже с энциклопедией юного натуралиста сверялся: точно мыши!!

– Вот-вот, с энциклопедии всё и началось. Обучат дураков грамоте – они и радуются неизвестно чему.

Головакин рассказал, как озабоченный Толик вычитал, что мыши являются злостными разносчиками инфекций, которые неоднократно, на протяжение веков, снижали численность человечества до критических цифр, и решил положить этому конец. Толик ежедневно спускался в подвал собственного дома, где колошматил гаечным ключом по трубам и требовал, чтоб мыши убирались отсюда прочь!.. Основная фаза кризиса наступила, когда одна из мышей заявила Толику, чтоб он «тут слишком не выёживался, а у себя в горах баранами командовал», на что Толик и обиделся.

– Дедушка по материнской линии был родом с Кавказа – и откуда чёртова мышь могла про это знать? – недоумевающе насупился Толик. – Да и чистокровным русским дедушка был, он по-кавказски ни словечка не знал.

Дальше Головакин рассказал, как Толик принялся оптом закупать мышеловки, чтоб расставлять повсюду, где только могла появиться чёртова мышь, намереваясь поймать и скрутить ей башку, дабы другим не было повадно. Особенно любил закладывать мышеловки в залежи магазинных фруктов и овощей, хитроумно соображая, что глупая мышь в первую очередь кинется именно на соблазнительно-ароматный продукт, именно на витаминчики. Однако попадались в цепкие мышеловки сугубо человеческие экземпляры (особенно часто попадались борзоватые тётки, из тех, что любят рыть норы в грудах осеннего картофеля, изыскивая плоды покрупней), после чего с изумлением разглядывали свои окровавленные руки с оттяпанными двумя-тремя пальцами, вызывали врачей и требовали лютой казни для виновных.

– Технические неувязки. – попробовал оправдать себя Толик. – Я же не специалист в этой области, я наивный любитель и энтузиаст. Я хотел в санэпидстанцию на работу устроиться, да в поликлинике на бронхоскопии завалился – мне же некогда было о собственном здоровье подумать.

Толика поймали, кажется, по наводке той самой чёртовой мыши, что имела тесные, а подчас и родственные, связи в городской прокуратуре; Толика приволокли в дурдом, и на все его словесные излияния о том, что он всего-навсего несёт груз социальной ответственности, отвечали, что он гнусный оппортунист, и таким, как он, не место в цивилизационном обществе.

– А разве я мог поступить иначе?.. Если сил нет смотреть, как человечество пребывает в упадке и само себя лишает будущего?.. И если у меня наблюдалась нехватка средств и внутренних дарований, чтоб помочь человечеству в глобальном порядке, то я старался помогать в мелко-частичном режиме. Причём, даже не требуя от человечества чувств глубочайшей признательности. А обвинения в оппортунизме и вовсе подлы, тут решительно не обошлось без происков чёртовой мыши, способной – как мы видим – манипулировать человеческим здравым смыслом нужным ей образом. Но должен признаться, что я устал бороться с несправедливостью и сдался. Разбабахал головой зеркало в тамошнем туалете, и теперь нахожусь вот тут.

– И тебе не стыдно, Толик, признаваться в собственной слабости? – попенял приятеля Головакин. – Надо было превозмочь себя, совладать с унынием. Пока можешь что-то делать – надо это делать так, как будто можешь всё.

– Понятно, что пока можешь, то надо. Но я вот примерно с тридцатилетнего возраста вдруг как-то резко и стремительно всё больше начал переставать мочь. А вынужденное перестроение на новый режим происходит болезненно – ты хреначишь, как раньше, не заботишься о здоровье, путаешь день с ночью, и вдруг тебя просто вырубает, и ты лежишь вот такой тупой кусок мяса со слипающимися глазами и стекловатой вместо мозга. А ещё и смрад стоит по всей квартире, как будто и не смрад, а инфернальная вонь, как будто кроме тебя в квартире ещё кто-то присутствует и за всем наблюдает – сейчас-то я догадываюсь, кто меня затянул во весь этот ужас.

– Стекловата – это к Аркаше. – подошёл Головакин к обозначенному Аркаше, который испуганно закинул себе в пасть весь кулёк семечек, не желая ни с кем делиться, и изумлённо затрепыхал. – Аркаша у нас всю жизнь потратил, добиваясь у себя в голове стерильной пустоты. И ведь добился-таки, можете его поздравить.

Аркаша сообразил, что сейчас его бить не будут, и взирал на создавшуюся ситуацию несколько плутовато и надменно. Впрочем, надменность эта имела вид человека, когда-то окунувшегося с головой в аллегорическую литературу, а ныне собирающего чинарики по подъездам.

– Расскажи, что ты за фортеля выкидывал, прежде чем сюда попасть?.. Представляете, Евпсихий Алексеевич, он умудрился сигареты из трёх пачек у себя во рту разместить, вкурить в себя всё это дело, а затем подняться на метр над землёй и повиснуть в воздухе наподобие энергумена. Два дня висел, ни один поп из окрестных церквей ничего сделать не мог, а здешние санитары справились.

Аркаша не без удовольствия усмехнулся.

– Как хоть это у тебя получилось?.. Что ты там ещё у себя в мозгах выскоблил предварительно, чтоб этакий триумф воли начудить?

– Думать надо меньше, и даже не посягать на то, чтобы думать о том, что тебе без пользы. – избегая эмоциональных обертонов проговорил Аркаша. – Вот водка и курение – это польза, тут есть всегда о чём подумать.

– Ну это, братец, пропаганда нездорового образа жизни – что-то вроде того.

– Пропаганда… – с издевательским сочувствием посмотрел Аркаша на Головакина. – Курение тренирует работу лёгочной мышцы, а водка очищает головной мозг от старых нейронов – это факт. Я чего только не пил и не курил, а если всё перечислять – столько всего необычного нагромоздится, да ещё экой-нибудь архитектурой в георгианском стиле, что изумлению конца не будет, а это уже плохо. Я только сушёный папоротник с вербеной не курил – а так даже на конский навоз посягал.

– Лишь бы на пользу, как говорится, лишь бы ребёнок не плакал. – Головакин поощрил мыслительный отдых Аркаши компанейским подзатыльничком. – А вот у нас от Семёна Семёныча пользы явно никакой. Посмотрите-ка на него – разве это состояние анабиоза достойно прозываться человеком?

Семён Семёныч несомненно соображал, насколько непотребен его внешний вид, но почему-то решил презреть все тяготы стыдливости.

– Что такое? – угрюмо зыркнул он на Головакина.

– Валяешься подобно неприкрытому куску дерьма. Другой бы кто постеснялся.

– Я перед кем угодно могу в неглиже присутствовать, поскольку я имею характер независимый! – одышливо выкобениваясь сообщил Семён Семёныч. – Я и перед Верховным Главнокомандующим на параде в пьяном виде без штанов маршировал, и мною все были довольны, между прочим!..

– Как же это ты в столь вопиющем состоянии воинскую честь отдавал?..

– В армии не честь отдают, а выполняют воинское приветствие. Честь только пьяная девка в кустах отдаёт, потому на неё воинский устав и не распространяется. А я себя ценю именно как носителя высших знаний, касающихся оборонительного характера, и никогда себя врагу в обиду не давал. Для меня начальник – это тот, кто способен начальствовать в моих интересах и интересах государственности, отправляя всё личное побоку. Я когда правду-матку рублю – вся нечисть вокруг присаживается на бутылку. Если бы я жил в сверхразвитом обществе, то занял бы министерскую должность и трудился всем на благо. Но так как судьба закинула в это дерьмо, то приходится регулярно разъяснять простые космические законы, понятные на генетическом уровне даже для животных. Да ещё приходится выслушивать всякие россказни да воспоминания от всяких быдлорашенцев, как они страну просирали. Ничего, я вот скоро отправлюсь в райские кущи, и забуду про всех вас, как про кошмарный сон.