Страница 8 из 11
Здравствуй, новая жизнь! – пело сердце Василия.
6
Наконец-то вот он, Север, и не какой-нибудь, а Крайний, самый что ни ни есть настоящий Север! Василий нетерпеливо спрыгнул, хотя можно было, как другие пассажиры, спуститься по ступенькам, с трапа шелушащейся «аннушки», огляделся, жадный глазами, мгновенно зачарованный. Здравствуй, неведомая суровая земля, способная, говорят, осчастливливать людей, одаривать надеждой и силой! Посёлок назывался красиво и ёмко – Полярный Круг.
Природа, люди, дома, небо – всё, всё тут, уверен Василий, не такое, какое в унылой, покрытой толстой, слежалой тиной обыденщины и злосчастия Покровке. Север встретил его тугим студёным ветром, лазурным чистейшим небом, прелым, но отчего-то при всём том живящим духом подталой вечной мерзлоты, неоглядно беспредельной, пасмурной, хотя и осиянной солнцем, тайгой. Верхушка лета, июль, а у Василия мгновенно застыли руки. Солнце ослепляюще горело, но почему-то не пригревало. Василий поёживался и подрагивал, однако сердце его кипело восторгом. Вдалеке айсбергом вздымалось к небу, сверкая и лучась алюминиевым, жестяным панцирем, какое-то необыкновенное строение. Дунаев махнул головой:
– Глянь, Васька: вон она, наша обогатительная фабрика. Краса-а-а-вица!
«Обогатительная?» – вроде как с недоверием спросил в себе Василий. Он впервые услышал такое слово, и оно заворожило его. Ему хотелось спросить хотя бы ради шутки: «Там что, народ обогащается?»
Из карьера высовывали свои гигантские морды БелАЗы и Коматцу, до верху загруженные голубыми глыбами кимберлитовой руды. Чадно пыхая, зверовато взрёвывая двигателями, с развалкой важностью катились к фабрике.
– Из руды, – пояснил Дунаев, – добывают… чтобы ты думал, землячок? Алмазы! И весь наш край, Васёк, называется алмазным.
В голове Василия запылало, заискрилось: алмазы – драгоценные камни, ведь они стоят каких-то неимоверных, сумасшедших, говорила мама, денег, выходит, здесь и под ногами – почти что деньги? И он стал пригибаться, всматриваться себе под ноги, казалось, уповая: а вдруг блеснёт камушек. Приглядчивый Дунаев заметил – захохотал, потрепал паренька по голове:
– Эх, мы, простецкие русские души!
На другой день Василий уже работал в бригаде монтажников-верхолазов. Так рассудил: нечего тянуть, присматриваться да прилаживаться, он не желает и не будет размусоливаться по жизни, как его родители, не будет мудрить и выгадывать, как сестра Наталья. Он, осознавал Василий, – уже взрослый, и если не по летам, то по уму и хватке. И Дунаев видел: парень он крепкий, сметливый, похоже, без дурака в голове, а потому хотел его сразу в монтажники определить. Однако начальство сказало, что покамест нельзя: очень уж юн; сначала стажировка нужна, а потом на разряд придётся сдать. Взяли подсобным рабочим; зарплата, конечно, будет поменьше, чем у монтажников, но, говорят, тоже не маленькая. Василий рад: он – рабочий, настоящий рабочий, как отец его, а значит, точно, что взрослый, самостоятельный человек, мужик; и он приехал сюда, на край света не развлекаться, не в бирюльки играться, а зарабатывать, заколачивать, так говорят всюду, и от отца он слышал, деньги. Деньги! И как приманчиво и заразительно, что они будут его деньгами.
Одним ранним утром в бытовке за искорябанным металлическим столом сидели звеньевой Лабыгин, маленький, щетинисто нахохленный мужичок, и Дунаев, как бы над ним, над Лабыгиным, – глыбасто, широко, хозяином. Они горячо и неуступчиво спорили, препирались, тыкая пальцами в мятый, перемаранный чертёж. Тут же переодевались монтажники, гремя цепями и карабинами предохранительных поясов, скрипя выпачканными голубовато-седой – кимберлитовой – глиной сапогами, шурша колом стоящей брезентовой робой. Другие, уже переодевшись, азартно резались в домино, с язвительной насмешливостью подтрунивая друг над дружкой, с лихим размахом припечатывая костяшки в столешницу, – стол трещал и громыхал, чертёж подпрыгивал и сползал к краю. Терпко пахло потом и табаком; над головами облаком предгрозовым курчавился и ходуном ходил папиросный и махорочный дым. Дунаев, скребя толстыми мозолистыми пальцами в клочковатой дикой бороде, горячился, нервничал, голос его – бу-бу-бу, давя хотя и гладкий, вкрадчивый, но неотступчивый лабыгинский. Звеньевой в напряжённом спокойствии отзывался:
– …Слушай, Николай, к какому бесу, скажи, нынче монтировать кровельные панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном установить конструкции внутри здания. Понимаешь: внутри здания, в тесноте адской, в жуткой опасности! Давай подождём металл: он вот-вот будет у нас.
– Не надо ждать.
– Надо.
– Не надо!
– Надо.
– Эх, упрямый ты какой, Иван Семёныч!
– Николай, друже, чтоб мы с тобой не рассорились окончательно, давай сделаем так: пусть все монтажники решают, как поступить. Старший прораб, кажись, не против твоей затеи, да монтировать в эти дни и, главное, мучиться после не ему – нам, бедолагам.
– Прежде чем ответите, мужики, – как-то устрашающе, показалось Василию, наморщиваясь своим и без того диковатым, волосатым обликом, обратился Дунаев к своей бригаде, – вот что скажу вам: если не смонтируем панели в этом месяце – не заработаем хороших денег. До закрытия нарядом, напомню, осталось девять дней, а работ нами выполнено, увы, с гулькин нос. Навряд ли в ближайшее время доставят нам металл с базы: она отсюда, напомню, в восьмистах километрах находится, дорога же, к слову, после дождей вконец разбита, грязюка страшная. Короче: надеяться не на что, надо пахать, делать деньгу прямо сейчас. Добро, что ли?
– Добро, добро, – точно бы для старта, отмахнул своей клешнятой рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый, немногословный дядька.
Все молчком согласились: дело, если здраво, без нервов рассудить, и вправду стоящее – закрыть месячный наряд с солидным показателем и, соответственно, относительно легко заработать за несколько дней немаленькие деньги. Лабыгин напыжился, казалось, что ощетинился, плюнул себе под ноги и, нажимистой поступью выходя из бытовки, громыхнул дверью. «Какой, однако, вредный, – подумал Василий. – Получается, ему жалко, что люди, да и он сам, заработают денег побольше? Чудак!»
Панелей для монтажа имелось на стройплощадке через край – работали, что называется, до упаду, с самого-самого раннего утра и допоздна, с редкими, без захода в бытовку перекурами и короткими торопливыми обедами-перекусами. Лабыгин цедил за столом в рабочей столовке, разъедая, как фон-барон, ворчал в себе Василий:
– Не подавитесь, едалы. – Помолчав, с предельной ядовитостью присовокуплял: – Сначала едой, а потом деньгами.
– Твоими молитвами как-нибудь да обойдётся оно, Семёныч, – добродушно посмеивались мужики, по примеру сумрачно сосредоточенного Дунаева опрокидывая в рот ложку за ложкой.
Дунаев время от времени отправлял Василия на подмогу наверх, но только лишь на те кровельные участки, с которых, посмеиваясь пояснял он Василию, чтобы свалиться – нужно изловчиться.
– Я тебе, земляк, по нарядам оплачу как монтажнику, а они раза в три поболе разнорабочих зашибают. Привыкай к хорошим деньгам – в них сила, – подмигнул бригадир. Василий благодарно улыбнулся ему. – После армии, Вася, попашешь на северах годков этак семь-восемь и-и-и – с капиталом отчалишь на материк, в какие-нибудь красивые тёплые края или в нашу богом забытую Покровку. Надо жить, где бы не осел человек, крепко и безбедно. Ты, вижу, парень неглупый, – живо раскумекаешь, в чём соль жизни.
– Мне уже и теперь понятно, Коля.
– Молоток! Почти кувалда! – Дунаев в истомлённой неторопкости прикурил, блаженно затянулся, помолчал, по-видимому радуясь этому минутному передыху и всматриваясь в приманчиво сияющие дали и вышины небес Севера. – На других посмотришь, Василий: живут, гады, поторговывают на рынке, домами-дачами владеют, машинами, коврами, а мы, простые работяги, что же, лысые, что ли? Мы тоже хотим пожить вольно и широко. Воровать не умею, пусть другие, коли охота, занимаются этим поганым промыслом, торговать – тоже, всё, что мне надо, заработаю честно, вот этими мозолистыми руками мирового пролетария.