Хорошие деньги

– Пойдёт, – шепнул Василий, не переставая за спиной сминать с ожесточением пальцы. – У всех у нас пойдёт.

Свадьбу Натальи сыграли в городе, размашисто, шумно, с голубями и гудками автомобилей, в самолучшем ресторане. Мать охала, ахала, подобострастно и непрестанно нахваливая зятя: какой молодчага, домовитый, щедрый. Ах, умеет человек жить! Василий же был сумрачен, нем и в ЗАГСе и за праздничным столом, новобрачных не поздравил ни одним словечком, с женихом не заговорил, когда тот к нему приветливо обратился. Улучив минутку, брат наедине прямо спросил у сестры:

– Ты счастливая?

– Чего, чего? – язвительно скривились губы у Натальи.

Но брат твёрдо и зловато смотрел в её глаза.

– Хм, да что такое счастье, Вася? – попыталась она улыбнуться с миролюбием и смирением, однако лицо повело обидой и досадой. – Кто ответит? Нет такого человека на земле. Просто живи, брат, и не забивай ты себе голову всякими разными вопросцами, на которые никто не может ответить.

– А мужа-то ты не любишь, – без пощады наступал и разил горячечный, юный Василий. – Стреляешь глазками по парням, даже на его сынка кудрявенького заглядываешься. Вижу, вижу!

– Ну и дурак же ты! – отшатнулась сестра от Василия. – Пацан! Идиот! Чудик в перьях! – топнула она ногой, громыхнула, убегая, дверью.

Однако через минуту-другую вернулась, стала говорить вкрадчиво, – казалось, оправдывалась, обелялась, определил неумолимый Василий:

– Любишь, не любишь, а жить-то как-то надо, пойми ты братишка мой родной. Мама всю жизнь любила отца, в струночку вытягивалась перед ним, всячески потрафляла и – что? Он ускользнул туда, где легче живётся. Легче, сытнее да вольготнее. Была я у него. Вот тебе, Вася, и вся философия жизни.

– Вся? Точно? – по-прежнему был неумолимым брат.

– Вся! Точно! – опять закипала и ожесточалась сестра. – Тоже мне – философ, любомудр чёртов! Пескарь премудрый! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь.

– Устрою – не бойся.

– Дай Бог, – отчего-то тише и ласковее произнесла сестра. Помолчала, сдавливая в себе слёзы. – Не винил бы ты меня, брат, что ли. Чего уж ты так, как с неродной какой-то? Сама я себе уже противна, а тут ты ещё со своей правдой-кривдой налегаешь, злобствуешь, ирод окаянный. Ай, ну вас всех! Гады всюду, гады! – И она не выдержала – разревелась голосисто, задыхаясь, утыкаясь лбом в плечо Василия.

Но брат не утешал её, не извинялся, был неподвижным камнем, лишь наморщивался и сопел.

После свадьбы у сестры он больше ни разу не был, и она годами не появлялась в родительском доме.

5

Единственным душевным другом подростковой, юношеской поры Василия оставалась Саша, или Александра, как часто и уважительно звали её всюду. Она отчего-то стеснялась смотреть на Василия открыто, не таясь, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его глазами, вдруг потуплялась, отчаянно пунцовея. Василий не знал, любит ли он её, но тянуло его к этой неизменно тихой, скромной, приветливой, умной девочке, превращавшейся в тоненькую фигуркой и утонченную сердцем девушку. Не было у него настоящего друга, кроме Саши, и, быть может, не оставалось более близкого, дорогого, душевно сродного человека, чем она. Многие люди воспринимала Василия холодно, насторожённо, учителя зачастую бранили за упрямство, прямолинейность, сверстники недолюбливали за хмурый, строгий норов, а вот Саша – да, Саша была удивительным созданием: рядом с ней Василий не понимал, как он мог совсем недавно где-то кому-то дерзить, угрюмиться, таиться сердцем, опасливо, а то и зловато посматривая на людей. С ней он становился прост, сердечен и даже чуточку болтлив. Минутами в нём вспыхивала нежность к ней, и он очарованно чуял и переживал, как таяла и изнемогала его вечно напряжённая, недоверчивая душа.

Самые свои заветные мысли Василий доверял только лишь Саше-Александре: она поймёт так, как надо, не отвергнет, не посмеётся, а если посоветует, то ненавязчиво и верно. Когда Василий получил свидетельство о восьмилетке и должен был определиться, чем дальше заниматься, как жить, он сказал Саше:

– Человека я встретил одного – вот таковского мужика! Он на крайних северах бригадиром монтажников вкалывает. Сын дяди Вити Дунаева, Николай, – знаешь? В отпуске он сейчас. Разъезжал по всяким там чёрным морям, а на днях прикатил в нашу завалящую Покровку. Сразу бате купил мотоцикл с люлькой, а младшим братовьям – мопеды. Денег у него, треплются, – пачками рассовано по карманам.

Василий поприкусывал губу с чуть выбившимися под носом волосёнками. Сказал точно сквозь зубы, но зачем-то и улыбнувшись одновременно:

– Если честно, Саша, – завидую. И хочу так же – крепко чтоб, по-настоящему. Не буду размусоливаться по жизни.

– Разве деньги – главное? – печально и глубоко взглянула в него Саша.

– Бывает так, что главное. Да не смотри ты меня так, точно хоронишь! Не пропащий я человек! Понимаешь, я хочу жить по-другому. По-дру-го-му. Я не желаю всю жизнь, как мои предки, биться за копейку. И не желаю прогибаться перед всякими фраерами, как моя сестрица, чтобы жить-поживать сытнёхонько. Теперь я знаю: твои деньги – твоя свобода. Нет у тебя капиталов, ты – раб, ничто, плесень. Любой тебя унизит, разотрёт, пережуёт и выплюнет. Пойми, Саша: высшая свобода в деньгах.

– Высшая? – отчего-то шепнулось, словно бы в испуге, Саше.

– Не маленькая, – покровительственно усмехнулся Василий, полыхая щёками, горя глазами. – Хочу заработать много-много денег, привезти маме, положить перед ней и сказать: «Теперь ты, мама, счастливая». А потом ещё заработаю, заявлюсь к сестрице и скажу ей: «Бери, Наташка, сколько надо тебе, но живи с тем, кого любишь». Короче, я уезжаю на севера, на самые-самые крайние, – горделиво и задиристо прибавил он, уже явно щеголяя и «северами», и «самыми-самыми крайними».

– Уезжаешь? На Север? – будто внезапно почувствовав озноб, зачем-то ужалась плечами и втянула шею Саша.

– Да, уезжаю! Рискну. Появятся деньги – заживём, наконец-то! В нашей чахлой Покровке, на этом чёртовом лесозаводе, на котором мама и отец чуть не загнулись, на коровьей ферме или ещё где, надо тянуться из года в год, а на северах – большие деньги сразу. Сразу. Много. Очень много.

– Но ты же хотел пойти в девятый класс. Сам вчера говорил мне, что после десятого поступишь в институт.

– И институт – увидишь! – закончу, а сейчас главное – деньги. Деньги, деньги… чёрт бы их побрал! Я выкарабкаюсь – вот увидите все.

– Не уезжай, не надо, Вася.

– Надо, Саша, надо, – хохотнул Василий, вспомнив слова из прославленной кинокомедии, в которой один из героев, так приговаривая, сёк розгами другого.

Василию недавно исполнилось шестнадцать, и поэтому ему казалось – он сможет преодолеть непреодолимое, победить непобедимое, достичь недостижимое. Да он всего, чего угодно, добьётся, стоит ему захотеть. А он захотел, и он – разве не видите? – уже решился. И никто и ничто его не задержат, не остановят. Слышите? Лучше расступитесь!

– Мне страшно за тебя, Вася. Ты запутаешься и… и… пропадёшь! – порывом схватила она его за руку.

В душе Василия неожиданно вздрогнуло, смешалось, и он не сразу разобрался, что очнулась она, уже знакомая ему, – нежность. Однако – странно и обидно даже: ведь нежность, а стало больно, тоскливо и тревожно.

Надо же: она, кажется, сказала, что он запутается и пропадёт!

– А ну вас всех!.. – с несоразмерным усилием отдёрнулся он от Саши, будто его держало много людей и будто он боялся, что не состоится замышленное им.

Состоялось. Как не упрашивала или не сердилась до гнева мать, как не уговаривала или не отмалчивалась печально Саша, через несколько искромётных, бегучих, нетерпеливых недель он улетел на Крайний Север с Николаем Дунаевым; тот оплатил его дорожные расходы и ещё дал денег на первое время. Василий уже был влюблён в неведомый ему Север, он уже боготворил этого глыбастого, серобородого северянина монтажника – «верхолаза!» – Дунаева, который смог же когда-то выдраться из трясины этой жуткой, убогой покровской жизни. Он сильный, да что там сильный – он богатырь; он с деньгами, да что там с деньгами – он богат, богат и щедр; он умеет жить, и Василий непременно научится у него, как выбиваться, как жить.