Страница 4 из 44
— Какая разница? — спросила я. — Я вот иногда думаю, что сумасшествие в моей ситуации было бы только к лучшему. Но мы с тобой, кажется, собирались говорить про Лизу, а не про меня. Или ты решил спасти мою душу от грехопадения? Могу тебе сразу сказать, что не собираюсь кончать с собой. Даже не думаю об этом.
И здесь он выдал нечто совершенно для меня неожиданное.
— Не думаешь? — переспросил. — А почему, собственно? Все об этом думают, а ты нет?
Сначала я опешила. Потом разозлилась.
— Черт побери, Мотя, — я намеренно назвала его так, потому что он терпеть не мог уменьшительных вариантов своего имени, — когда ты каждый день видишь вокруг себя живые трупы, не очень хочется переходить в эту категорию. Страшно это и мерзко!
— Да? — снова переспросил он. — А я думал, тебе все равно. Пойми меня правильно, Шурочка (ответный удар за Мотю!), я не собираюсь подталкивать тебя к суициду. Мне просто интересно — ради чего ты живешь?
«Ради того, чтобы мои родители не сошли с ума!» — этот ответ был бы самым правдивым, но я не стала его озвучивать. Промолчала.
Вернулась официантка с кофе. Аккуратно поставила перед Матвеем круглобокую белую чашку с коричневыми кофейными зернышками в виде логотипа. Мой латте, как и полагается, был в высокой стеклянной кружке, чтобы просматривались все слои — белый, темно-коричный и кремовый. Я взяла кружку в руки, но Матвей мягким, настойчивым движением заставил опустить ее.
— Кофе остынет, — раздраженно сказала я.
— Он здесь все равно не ахти, — отозвался Матвей. — Саша, не думай, что я намерен заниматься спасением твоей души. Какие бы ни были проблемы, я уверен, что рано или поздно ты с ними справишься и без моего участия. Наоборот, я хочу попросить тебя о помощи. Ты меня слышишь?
Я только кивнула.
— Ты должна мне помочь спасти людей, — сказал Матвей и сделал паузу, давая мне время осмыслить сказанное.
— Каких людей? — спросила я, еще не понимая.
— Наших, обреченных, — сказал он, — наше гиблое поколение.
— Матвей, по-моему, ты спятил гораздо раньше меня, — заявила я, испытывая некоторое облегчение. — Какое поколение? Какие обреченные? Все человечество — одни обреченные, если уж на то пошло.
— Ты читала когда-нибудь статистику смертей за последние полвека? Средняя продолжительность жизни в разные годы, количество суицидов, соотношение рождаемости и смертности? — спросил он.
— Такой обширной статистики нет, — буркнула я.
— Есть! — резко заявил Матвей. — Я ее видел и изучал самым подробным образом. Саша, раскрой глаза — ты же журналист! Это и без статистики очевидно. Посмотри, по какому поколению в большей степени ударили Чечня, дешевая наркота, блатняк? А если ты глянешь статистику суицидов, то увидишь, что чем ближе к нашему поколению — тем их больше. Среди ровесников родителей, даже с учетом того, что они прожили лет на двадцать — тридцать дольше нас, количество самоубийц в десятки раз меньше. И у младших поколений сводить счеты с жизнью уже не модно. А вот наши…
— Прекрати, Матвей. — Я грубо прервала его. — Есть же совершенно понятные социально-экономические причины. Мы — дети разлагающегося Советского Союза. Ты сам перечислил все, что пришлось на наше взросление, — наркотики в неограниченном доступе, дешевая порнография, война и тому подобные радости капиталистической жизни. Совершенно очевидно, что поколения, идущие за нами, уже адаптированы к этой реальности. А мы живем в процессе вечной акклиматизации. На эту тему написана масса статей, между прочим.
Матвей вздохнул с таким выражением лица, словно я сказала несусветную глупость.
— Послушай, Саша, — сказал он, — на самом деле есть еще одно обстоятельство, которое ты упускаешь из виду. Когда я говорю «наши», я имею в виду не все поколение. Заниматься его спасением — такое же бессмысленное занятие, как учить плавать всех пассажиров «Титаника». Я вообще-то говорил про наш класс. Про тех людей, которые тебе никак не могут быть безразличны. Их мы еще можем спасти.
— Матвей, ты законченный псих! — От удивления я даже перестала злиться. — Ты о чем? От кого мы их будем спасать? От самих себя?
— Да, — сказал он, — от себя. Хотя нет — от смерти.
Я уставилась на него так, что он смутился и отвел глаза. И это самоуверенный Матвей! Он поставил локти на стол, сцепил пальцы и заговорил снова, но уже совсем в другом тоне — сбивчиво, туманно. Растаял весь показной апломб, с которым мне задавались провокационные вопросы, и стало ясно, что Матвей сам боится. Боится остаться один со своими мыслями. Поэтому и вызвонил меня, заставил прийти и внимать его страху.
— Послушай, пожалуйста, — говорил он, — я, возможно, буду объяснять немного невнятно, потому что не успел еще все продумать. Но мне важно, чтобы ты это выслушала. Понимаешь, я не верю, что такая смертность наших ровесников — просто следствие переходного периода. Наверняка это объяснение выдумано и растиражировано, чтобы народ зря не шебуршился. Тебе прекрасно известно, что люди в своей массе боятся непонятного. Если население вдруг начнет вымирать от неизвестной болезни — возникнет паника. Но когда выйдет какой-нибудь лысеющий от избытка знаний профессор медицины и скажет, что это не новый непонятный вирус, а всего лишь разновидность гепатита, все облегченно вздохнут. И скажут: «А, ну слава Богу!» Хотя люди как умирали, так и будут умирать. Но люди полагают, что если страху присвоить имя, то с ним будет легче совладать. Детское такое заблуждение.
Я молча слушала. Мои пальцы гладили стеклянный бок стакана с латте, но пить его расхотелось. Всегда, когда нервничаю, начинаю гладить или вертеть в руках предметы.
— Мне кажется, что с нами происходит нечто подобное, — говорил Матвей, — социологи заметили тенденцию и придумали подходящее по всем признакам объяснение. Но не может все быть так просто. В истории случались периоды и посложнее нашего, но они обычно оказывали другое воздействие — пробуждали в молодых поколениях скрытые жизненные силы, тягу к жизни, жизнестойкость, потенциальные способности, которые дремали в мирное время. Люди не умирали в таких количествах без видимой причины. Ничего не бывает без причины. Есть что-то, что подтачивает нас, лишает нас корней, которыми остальные держатся за жизнь. Неудивительно, что потом первый же порыв ветра сметает нас с лица земли. Вот скажи, сколько человек из нашего класса уже умерло?
Я растерялась. Память дала сбой, лица завертелись калейдоскопом. Я так много видела смерти за последние два года, что лица живых и мертвых часто сливались.
— Четверо, — наконец выдала я. — Кажется, четверо. Лиза — четвертая.
— Шестеро, — сказал Матвей.
— Как шестеро? — У меня дыхание перехватило.
— Шестеро, — подтвердил он, — из них трое — самоубийцы. Тебе не кажется, что это странно? Даже с учетом всех социально-экономических обстоятельств переходного периода.
— О Господи! Матвей, пусть шестеро! — Я не выдержала. — От меня ты что хочешь?
— Чтобы ты помогла мне спасти остальных, — сказал он. — Если мы разберемся с причиной, то можно будет прервать тенденцию. Главное — найти корень.
— Ты не понимаешь, — я покачала головой, — мы никому и ничем не поможем. Если я вижу над человеком смерть — он обречен. Обречен! Ты понимаешь, что это значит — быть обреченным? Вроде бы ты еще здесь, в реальности, а на самом деле жизнь уже идет мимо тебя. Что бы ты ни делал — любое действие бессмысленно. Ты не закончишь ничего, что планировал, ни один твой поступок не даст результата: потому что быть обреченным — это то же самое, что быть мертвым.
— Нам нужно докопаться до причины, — упрямо повторил он. — Не знаю, как ты, а я еще не утратил веру в силу разума. Возможно, тех, кто уже обречен, мы не спасем. Но ведь эта штука, которую ты видишь, она появляется незадолго до конца. Если найти первопричину, смерть можно предотвратить заранее — до того, как она отметится на ауре. Или как это там называется?
— Не знаю, — меньше всего хотелось продолжать разговор, — я не вижу ауру. Вижу только серые разводы над головой. Потом они становятся больше и больше, пока не скроют лицо человека. Похоже на туман — только слоистый и грязный.