Поколение влюбленных

Обычно выступления моей Юной Начальницы вызывают у меня не больше эмоций, чем плохая погода за окнами. То есть служат всего лишь еще одним напоминанием о несовершенстве мира. Но вот наш литературный редактор Танечка Мальцева на все речи Иляны Сергеевны реагирует как на скрип ножа по стеклу — морщась и с трудом удерживаясь, чтобы не заткнуть уши. Да и не она одна.

Сегодня Иляна отрабатывала свои начальственные навыки на Илье Горбовском, который работает у нас младшим редактором, совмещая эту деятельность с учебой в университете.

— Ты думаешь, что вот это — деловое письмо? — Пронзительный голос Иляны раздался с порога офиса. Она намеренно говорила так громко, чтобы слышали все.

Мы не сразу поняли, к кому она обращается, и поэтому вздрогнул каждый. Илья сразу догадался, что речь идет о нем, и успел густо покраснеть. Он вообще легко краснеет, как и все светлокожие.

— Ты что, после четырех лет в университете так и не научился составлять деловые письма? — Иляна, покачивая бедрами, подошла к столу Ильи, так что ее бюст завис напротив его лица. — Пишешь как зачуханный мальчик из Мухосранска!

Тут бедная Танечка скривилась, словно ее затошнило. У филологов с красным дипломом особая чувствительность к речи.

— Обращение к партнерам составить не могут! — Иляна говорила в пространство, дабы всем сотрудникам перепало по капле ее царственного гнева. — Я что, единственный профессионал в отделе?! Ничего не скажешь — хорошо вы устроились!

Пока она разглагольствовала, я смотрела на Илью. И мне было плохо, так плохо, что хуже не бывает. Резко отвернулась. Чуть выждала и снова посмотрела в его сторону. Я — дура! — всегда так делаю. Хотя ни разу ничего не менялось. Если эта грязная аура появляется над человеком, ее уже не сотрешь. Илья сидел, опустив свою кудрявую голову, красный и блестящий от пота. Из рукавов зеленого пиджака выглядывала коричневая рубашка, кажется, новая. Очень ему шел этот комплект — зеленый пиджак и светло-коричневая рубашка. Илья почувствовал мой взгляд и покраснел еще больше. Разумеется, бедный мальчик и вообразить не мог, почему я так уставилась на него.

Это страшно — видеть перед собой живого человека и понимать, что его уже нет. Вроде бы вот он, Илья, — сидит на стуле, смотрит в пол, краснея, слушает бред начальницы, а на самом деле жизнь уже сбросила его со своей повозки, списала.

Верхнюю часть головы свело спазмом от напряжения — словно в виски воткнули иголки. На меня снова, как накануне вечером, накатила злость. Злость делает меня плавной и ленивой, как ластящуюся кошку. Я вальяжно потянулась и сказала:

— Да, Иляна Сергеевна, не повезло вам с сотрудниками. Сплошные лентяи и бездари. Можно посочувствовать.

Я редко иронизирую, но если постараюсь — желчь капает с языка. Не важно, какие слова при этом говорятся, но, судя по реакции окружающих, тон у меня в такие моменты очень ядовитый.

На Иляну он подействовал как брызги кипятка. Она просто-таки подпрыгнула на месте:

— Что ты сказала?!

— Что вам не повезло с сотрудниками. Прямо-таки полоса невезения. Кадры меняются один за другим, а вам все не везет и не везет. Не осталось в этом мире порядочных людей, кроме блондинок.

Последнюю фразу не стоило говорить, но не сказать ее я не могла.

Когда Иляна, хлопнув дверью, вышла, все воззрились на меня с таким изумлением, что стало неловко. Но хуже всего было то, что Илья решил, будто я заступилась за него. Он подошел к моему столу — все еще красный и блестящий от пота — и сказал:

— Спасибо, Саша…

Я вынужденно подняла лицо и что-то пробормотала в ответ. Невыносимо тошно было смотреть в лицо Горбовского и видеть серый дымчатый ореол, словно грязная лужа расплывающийся в воздухе над кудрявой шевелюрой, которую не могла пригладить ни одна расческа в отделе. Самое ужасное, что мне придется каждый день наблюдать, как это пятно разрастается, становится жирным, тяжелым, постепенно скрывая лицо Ильи. Каждый день нужно будет на корню задавливать в себе желание повторить попытку, сделанную однажды по глупости и наивности.

Каждый день для Ильи теперь — шаг к могиле. Не больше и не меньше. Не приблизить, не отдалить смерть нельзя. Те, кто ухаживал за умирающими, могут отчасти представить себе, что это такое. Но лишь отчасти, потому что у них на руках были больные люди, которые сами чувствовали близость смерти. А когда на твоих глазах молодой, здоровый, не отягощенный особенными проблемами человек оказывается в роли смертника — это невыносимо. Невольно захочешь, чтобы все закончилось поскорее. Я бы давно уехала на другой край света, если бы питала хоть малюсенькую надежду, что там может быть иначе.

История с Игорем меня многому научила. Но я так и не привыкла спокойно наблюдать за чужой смертью.

Второе важное событие сегодняшнего дня — разговор с Матвеем.

Как мы и договорились, он ждал меня в кофейне в половину седьмого. А я специально опоздала: вышла с работы на пятнадцать минут позже и неспешно прогулялась. Шла вдоль улицы, разглядывая витрину каждого магазина, хотя видела их дважды на дню. До кофейни ровно пять с половиной домов. С половиной, потому что она находится во втором подъезде пятого дома. А в первом — спортивный магазин, витрины которого закрыты гигантскими фотографиями отчаянных сноубордистов, которые парят в воздухе в окружении снежных брызг. Рты сноубордистов широко раскрыты, что, видимо, должно изображать полный восторг. Если я когда-нибудь познакомлюсь со сноубордистом, то обязательно спрошу — орет ли он при спуске по склону и не болеет ли после этого пневмонией. Да, такая вот я добрая.

В очередной раз полюбовавшись на отчаянных парней и отметив, что у одного из них заметная щель между передними зубами, я наконец добралась до кофейни. Три ступеньки вверх, тяжелая стеклянная дверь — и мое туловище в сопровождении сопротивляющегося сознания неуклюже проскользнуло внутрь.

Когда-то давно я была без ума от таких заведений. Маленький зал, где помещаются всего пять столиков, круглые столешницы под «разбитое стекло», стульчики с мягкими подушечками на сиденьях. Вечный сумрак, созданный тяжелыми шторами из золотистой плотной ткани, ненавязчивая музыка и — запах. Больше всего на свете я люблю, как пахнут две вещи — горящие дрова и свежий кофе. Мне не нужно никаких ресторанов, никаких модных кафе с восточным лоском, где тебе вместо вилки подают гладкие палочки. Я могу десятки раз ходить в одну и ту же кофейню, потому что нигде в другом месте не будет такого аромата. Любимые запахи входят в короткий перечень тех приятных мелочей, которые я пока не разучилась замечать.

— Сашка, ты могла бы иметь совесть и хотя бы предупредить, что задерживаешься, — встретил меня Матвей.

— Ты же знаешь, что я бессовестная и не скрываю этого, — заявила я, усаживая за столик и открывая менюшку в кожаной папочке. Обожаю такие маленькие узкие меню.

Матвей заказал двойной эспрессо, а я консервативно — латте. Когда востроносая официантка удалилась, Матвей откинулся на спинку стула и пристально уставился на меня, ожидая моей реакции. Но я намеренно молчала.

— Сашка, не дуйся, — сказал он, — нам сейчас не до этого, должна понимать.

— Ничего я не понимаю, — отрезала я, — живу как улитка, ползу себе потихоньку из дня в день и ничего не вижу дальше следующего календарного листика.

— Ты боишься, да? — Он наклонился через столик и попытался взять меня за руку, но я автоматически отдернула ее. — Ты всего боишься, даже меня, — констатировал он, — Лиза так и сказала.

— Вы, видимо, очень сдружились с ней в последнее время, — сказала я, стараясь не показывать, как меня это задевает, — но она не имела права рассказывать тебе про меня. Я брала с нее слово.

— Это все детский лепет, — отмахнулся Матвей, — ты знаешь, что иногда и тайну исповеди нарушить не грех. Человек должен соотносить важность тайны и последствия от своего молчания. Лиза сочла, что последствия могут быть хуже. Тогда я думал, что она преувеличивает. Но сейчас вижу, что нет. Тебе не кажется, что твоя улиточная мания уже здорово смахивает на фобию?