Поколение влюбленных

Но вышло все иначе. Как только я увидела в начале аллеи его коренастую фигуру с фотоаппаратом на боку, в одно мгновение исчез весь мой тщательно наведенный лоск и выработанная годами уверенность в себе. Я вновь стала той смешной эмоциональной девочкой, какой была на первом курсе. ГМ стоял посредине дорожки, широко расставив ноги и слегка наклонив голову набок, и смотрел на меня с его обычной непонятной насмешливостью. Он всегда улыбался так, словно иронизировал над своей собственной радостью.

— Привет, — сказал ГМ, — что скажешь?

Глупо было пытаться обмануть его, притворяться, что мне безразличен его приезд, что я встретилась с ним всего лишь как со старым знакомым — поболтать, обсудить политическую ситуацию в мире и тупость чиновников всех государств, выпить по чашке кофе в какой-нибудь забегаловке и пожать на прощание руку. За несколько мгновений для меня самой важной вещью на свете снова стал его одобрительный взгляд.

Мы не могли встречаться часто: у меня была работа и Игорь, у него — свои похоронные дела и несколько дюжин знакомых, каждый из которых жаждал его видеть. Но он, как и раньше, почти каждый вечер звонил мне. И впервые присутствие Игоря в моей жизни стало тягостным. Мне никогда не доставляло удовольствия лгать, тем более близким людям. Я успокаивала себя тем, что этот период — лишь временная моя отдушина. ГМ уедет, а Игорь останется в моей жизни. Такими доводами я ежедневно подкармливала неспокойную совесть.

Разумеется, я рассказала ГМ и про Игоря, и про приключившуюся со мной метаморфозу, и о том, что с недавнего времени на улицах смотрю исключительно себе под ноги, чтобы не зацепить взглядом очередного умирающего.

— Малодушничаешь, — четко определил это ГМ.

— Почему это малодушничаю? — возмутилась я. — Просто не хочу постоянно смотреть в глаза смерти. Знаешь, это то же самое, что начинать день с просмотра некролога…

— Малодушничаешь, — продолжал он, — прячешь глаза от чуждой беды.

— Я же ничего не могу изменить, — меня начал раздражать его менторский тон, — а что в моих силах, я делаю. Между прочим, Игорь до сих пор жив благодаря моим усилиям.

— Ты уверена в этом? — со странной интонацией спросил ГМ. — А может, его время просто еще не пришло?

— Да ну, брось, — неуверенно возразила я, — не может это продолжаться так долго.

— Но у тебя же нет никакой статистики, ни эмпирических, ни теоретических данных, чтобы судить об этом, — в нем проснулся журналист-аналитик, — и ты даже не пытаешься эту ситуацию прояснить. Совершенно не обязательно, что этот, как ты его описываешь, серый ореол над головой означает смерть. Возможно, это предупреждение или показатель болезни человека. Нездоровая аура, иными словами. Ты видела слишком мало реальных случаев, чтобы судить об этом.

Он оказался почти прав.

Я тщательно скрывала наши встречи с ГМ от Игоря. Знала, что Андронов, с его категоричным неприятием любой фальши, никогда не поймет этого.

Выплыло все совершенно нелепым образом.

После того разговора, когда ГМ упрекнул меня в малодушии, я весь вечер промаялась тоской. Благо, что Игорь задержался на работе, и можно было не изображать бодрое настроение. Часов до двенадцати я все еще пыталась дозвониться до ГМ, но он, по-видимому, остался ночевать у кого-то из знакомых. В конце концов, устав натыкаться на стены вокруг и внутри себя, я написала ГМ письмо. Оно до сих пор хранится в памяти моего ноутбука.

«Наверное, ты прав, — писала я, — прятать глаза от смерти — это малодушие. Но ты вряд ли сможешь представить, что я чувствую. Четыре года назад я говорила, что люблю тебя, и ты принимал это как лепет ребенка, который еще не чувствует и половины того, что заслуживает названия любви. Но теперь я с большим правом на эти слова могу повторить: «Я люблю тебя». И никого не любила, кроме тебя. Ты, наверное, с первого взгляда понял, что я не испытываю к Игорю ничего подобного, и ты внутренне смеешься над моим лицемерием. Да, уверена, ты помнишь, как я в канун твоего отъезда клялась, что не смогу жить с мужчиной без любви, и предрекала свое одиночество. Представь себе, ничего не изменилось. Я и сейчас не могу быть с мужчиной без любви, как бы смешно это ни звучало в моей ситуации. У меня были любовники, но — Бог оторвет мне язык, если лгу! — никто из них не доставлял мне удовольствия. Игорь — особый случай. Я не люблю его. Я его оберегаю. Может, это единственное, на что годится моя жизнь. И не тебе упрекать меня. Без наших отношений Игорь погибнет, и если мне придется пожертвовать своей судьбой, чтобы этого не случилось, пусть так и будет. Без пафоса. Пусть лучше моя душа принесет хоть какую-то пользу, чем заплесневеет в ожидании тебя. Если бы не твой приезд, возможно, я научилась бы быть счастливой».

Закончив писать, я почувствовала себя почти свободной.

Мне хотелось отправить письмо немедленно, но тут обнаружилось, что у меня иссякли часы Интернета. Было слишком поздно, чтобы бежать за новой карточкой, и я решила не пользоваться кредитом, а сбросить письмо на дискету и отправить утром с работы. Так и сделала.

Послание ГМ ушло утром в девять часов пятнадцать минут. А примерно в половине десятого в редакцию «Новостей» заглянул бодрый небритый Игорь. Поцеловав меня, он присел на край стола и спросил:

— Родная, у тебя не будет свободной дискеты? У нас повисла сеть, а мне срочно нужно перетащить текст в монтажку.

— Да, вот одна. — Я протянула ему дискету.

Наверное, это выглядит неправдоподобно глупым, но, отправив письмо, я действительно забыла, что оно все еще оставалось на дискете.

Игорь еще раз чмокнул меня в щеку, быстро взъерошил мне волосы и под мой визг по поводу испорченной прически выбежал из редакции. Уже в коридоре помахал рукой из-за стеклянной стены и крикнул:

— Ты в восемь будешь дома? Я заеду.

Он не заехал. Потом я узнала, что в восемь он был уже мертв.

Игорь оставил письмо. Он написал мне по е-мейл, как Лиза Матвею. Только намного длиннее.

Здравствуй, Алексаша.

Я решил избавить тебя от тяжкой ноши поддержания чужой жизни. Кстати, ты не находишь, что эта миссия похожа на роль хранительницы огня? Тебе она действительно подходит. Вот только, прости, я не хочу быть твоим подопечным.

Ты была права насчет того, что моя проблема не в отсутствии взаимности. Проблема — в отсутствии понимания.

Когда я впервые сидел у тебя на кухне, а ты заваривала кофе с корицей, я думал, что ты мой последний шанс. Если он не оправдается, я не смогу начать еще раз, поверить еще раз. Понимаешь? Я достаточно хорошо знаю себя, чтобы предсказать это.

Не нужно было меня спасать, Саша. В этом не было необходимости. Мне хотелось жить, потому что я знал, что у меня еще есть шанс, что просто не пришло время. Я знал, что буду жить и постепенно боль уйдет, как уже уходила. И тогда я смогу посмотреть на мир обновленным.

Ты поторопила ход событий и этим лишила меня последнего шанса. Я слишком люблю тебя, чтобы удовлетвориться твоей жалостью и тем более твоей жертвенностью.

Я не хочу, чтобы ты приносила себя в жертву ради меня.

Не буду говорить банальностей вроде того, что мне теперь незачем жить. Наверное, есть зачем. Можно найти при желании много причин и поводов, чтобы жить. Только желания нет.

Мне неинтересно знать, что будет дальше. Мой путь исчерпал себя. А ты так и не поняла, что я любил тебя больше, чем кого-либо…

И подпись — «Игорь».

23

Это было только вчера, и мне странно, что это реальность.

После девяти вечера, когда город уже посинел в приливе ночи, мы с Матвеем сидели у меня на кухне. Он — с пьяными глазами, весь какой-то скособоченный. На моем кухонном столе желтого цвета лежал ноутбук с письмом Игоря на мониторе. Матвей тупо смотрел на него, положив руки на стол, а голову на руки — так, что его подбородок выступил вперед и придал лицу нелепое вызывающее выражение. Я сидела напротив, на табуретке, поджав обе ноги и обхватив руками колени. Ненавижу, когда мерзнут ноги, а по полу, несмотря на лето, тянуло сырым холодом дождливой ночи.