Про Life

Брат привёз их туда, где год назад был пустырь, и Герман понял, что всё время стремился именно сюда. В этом они с Сергеем были единодушны, хоть и по разным причинам.

Близнецы были не единственными, кто подсматривал за продолжающимся праздником. Поодаль стояла девушка – тёмный силуэт на фоне высветленного разрозненными огнями неба. Герман узнал её.

Он вышел из машины. Снег скрипел под ногами. На морозе с губ срывались призраки непроизнесённых слов.

— Ну привет, - сказала Лера.

— Как ты здесь оказалась?

— Не дома же сидеть. Косоглазый притащил младенца и кричит «Помогай». Как будто я для этого приехала. Такая гадость эти дети. Срут и орут, сил нет.

— Не понимаю, что тебя не устраивает. По-моему, вы с детьми очень похожи, - сказал Серёжа.

Лера взглянула снисходительно и поинтересовалась свысока:

— Говорят, тебя можно поздравить?

Она стащила зубами варежку и сунула в рот сигарету. Пряди волос вырывались из-под капюшона в такт дыханию, будто приклеенные к решётке вентиляции бумажные полоски.

— Ты же замёрзла, наверное, - сказал Герман. – Пойдём скорее греться.

Прежде чем сесть в машину, Лера размашисто вывела на лобовом стекле «Герман». Она откинулась на спинку сидения и закрыла глаза. Если присмотреться, можно было заметить, как под тонкими веками мечутся зрачки. Волосы намокли и потемнели от снега.

Герман повернул ключ зажигания. Надпись налилась жидкокристаллическим светом, выстудившим салон. Герман включил дворники и подождал, пока его имя не исчезнет с покрытого изморозью стекла.

— Ты знаешь, Лера… - начал он.

— Не говори ничего, - перебила она. – Смотри, какая классная ночь.

— Не такая классная, как та, когда мы познакомились, - возразил Герман.

— Да ну. Тогда ведь шёл дождь.

— Ты… помнишь?

Лера смотрела в окно. Кто-то подбирал сгоревшие фальшфейеры у ворот фабрики и зажигал и разбрасывал новые.

— Так и будем сидеть? – спросила Лера. – Скучно.

— А чем ты хочешь заняться?

— Социальным инвалидам вроде нас доступно не так много развлечений. И полагаю, все они тебе известны.

Лера расстегнула рюкзачок, и Герман увидел внутри бутылку креплённого вина. А ещё – футляр со скруглёнными углами, глухой и матовый, чёрный и серебристый, со знаком φ на крышке, завязанный на бант в виде восьмёрки.

У Шуры дома потолки были под четыре метра, а ремонт такой, что даже у ко всему равнодушной Леры перехватило дыхание.

— Нихрена себе, как кое-кто на тебе нажился, Серёжа! – воскликнула она.

— Это не Шурина квартира. Он её снимает, - пояснил Герман, разуваясь.

— Всё равно, губа не дура у вашего Елисеева. Тачка, опять же… Не «Жигули».

— Я помню, когда Андрей подвёз нас на фабрику, то Шура с таким любопытством пялился через окно на его машину… Думаю, о существовании «Жигулей» он вообще не подозревает.

Они распили вино, которое было, пожалуй, лишним впридачу к тому, что близнецы уже выпили сегодня, и Герман, наконец, сбросил тяжесть брата, как несвежую одежду.

Едва они перенеслись в бескрайнюю седативную пустыню под Оазисом, как Лера набросилась с упрёками:

— Почему, ну почему ты не согласился на предложение Грёза?!

— Ты же знаешь, что я не мог решать один, - ответил Герман. – Он был против.

Лерин смех брызнул во все стороны.

— Да какое тебе дело? Ты просто не понимаешь, от чего отказываешься! Если всё получится, то ты сможешь прожить любую жизнь, какую хочешь. Какую заслуживаешь! Отделаешься от своего дурацкого брата и забудешь, что он вообще когда-то был.

— Лера, мне бы очень этого хотелось. Но я не могу.

Лера раздражённо всплеснула руками в ажурных перчатках, которые когда-то вообразил для неё Герман, и быстро пошагала прочь.

— Почему тогда? Это из-за меня, да? – уязвлённо крикнула она. – Или из-за того, что это, видите ли, будет не настоящая жизнь? Да, это будет не жизнь. Это будет лучше! Так какая разница, реальность это или выдумка?!

Герману это было уже неважно. Даже если бы всё, что с ним происходило, оказалось галлюцинацией, как он верил и боялся когда-то, и наутро Лера канула бы в ложное прошлое, Герман всё равно бы хотел быть рядом с ней одной.

Воздух можно было пить, как домашнее вино. Герман узнал его – это был воздух южных ночей. Лера обернулась через плечо и послала внушение с воздушным поцелуем.

Опьянённый воздухом, Герман не успел увернуться. Он почувствовал себя так, словно его поцеловали в шею. От отпечатка невидимых губ растекалось приятное тепло. Герману стало так хорошо, что он не сразу понял, что происходит. А когда понял, то покраснел бы, происходи это в реальности.

— Лера, ты чего? – наивно спросил он, и подключение прервалось.

Перед глазами появился потолок. В нём как будто вращали лопастями маленькие вентиляторы. Это вызывало головокружение и неприятный отклик в желудке.

Заслоняя потолок, возникла Лера. Она завела руку близнецам за спину и попыталась нащупать штекер.

Леру шатало и кренило набок. Она бы упала, если Герман её не удержал. Не задумываясь о том, что делает, Герман поцеловал её в губы, и её волосы упали ему на лицо – тёмные, пахнущие пучиной.

Присутствие брата блеснуло на краю сознания и померкло. Его затмили ощущения Лериной наэлектризованной кожи, впадин под ключицами, груди под тонким свитером – такие знакомые, как будто всё это уже происходило с Германом много раз.

Часть 3: НА СТЫКЕ

Меня зовут Герман Грёз. История не сохранит моего имени, как никогда не сохраняла имена шаманов и напёрсточников, от которых я отличаюсь немногим.

Конечно, я изначально был обречён на Эйфориум. Иногда мне казалось, что его придумали специально для меня. Пусть это послужит утешением для разработчиков, ведь это значит, что они справились хорошо.

Эйфориум не оправдал и не превзошёл моих ожиданий. Он дал мне нечто большее, то, о чём я мог бы мечтать, не будь это невозможным. Только здесь я избавлялся от присутствия брата, пронизывающего каждую секунду нашей общей жизни. Здесь – впервые понял, что могу чего-то стоить сам по себе.

Я не учёл одного. Когда я вырывался за пределы тела, в котором был заперт с сокамерником, он отделывался от меня тоже.

Не знаю, представлял ли брат когда-нибудь, как замечательно ему было бы одному. Хватает того, что я сам представлял это слишком часто.

Сергей возненавидел Эйфориум за то, что его любил я.

Сергей всегда всё портил. Ещё с детства, когда отказался играть Змея Горыныча на новогоднем утреннике. Если бы мы не появились на свет, соединённые самой крепкой связью, которая кричала о нашем родстве, я бы отказался верить, что мы – братья. Думал бы, может, что мы развились из чужих друг другу эмбрионов в результате процедуры ЭКО.

К тому моменту, как мы вернулись в этот город, общим у нас оставалось только тело. Я перестал понимать, кто такой брат, и я так и не понял, кто такой я сам.

На моём счету больше ста несанкционированных выходов в Эйфориум. Мошенничество, вымогательство, шантаж. И распространение порнографии. И недобросовестность с персональными данными. И всё то же самое, совершённое из корыстной заинтересованности. И, наверное, ещё какие-то преступления, уже не помню.

Зато хорошо помню то, за которое меня судили.

Но сейчас это последнее, о чём мне хочется думать.

***

Упираясь широко расставленными ногами в лёд, Глеб смотрел, как в небо всходят оскаленные китайские фонарики. Они не радовали Глеба. Ничто его не радовало, едва касалось краем, прежде чем сгореть в топке его души – ненасытной, сколько бы он туда ни подбрасывал.

Глеб родился глубоко недоношенным и очень больным. Его лёгкие не раскрылись, бесполезные, как проколотые шарики. Мать от него отказалась. Ему лучше было бы умереть.