Про Life

Первый год жизни он провёл, пронизанный зондами, не зная другого тепла, кроме искусственного – и впоследствии неосознанно стремился к тому, чтобы повторить это состояние. Глеб страдал, как говорили в старину, царской болезнью, и всегда немного гордился, что его подтачивает нечто утончённое, а не скотский мещанский ВИЧ.

Глеб рано понял, что отличается от остальных, что он умнее и заслуживает большего, чем все они. Ничего хорошего это не принесло. Все его желания не сбывались либо оборачивались против него. Обретённая семья оказалась сборищем уродцев. Потеря девственности закончилась разрывом уздечки, кровотечением, реанимацией. Несколько лет он бился над взятием вершин Эйфориума, пока до Глеба не дошло, что он – всего лишь обслуга, хоть и высокооплачиваемая, вынесенная для пущей конфиденциальности за пределы страны.

Тогда Глебу стало нечего желать. Осталось лишь смутное влечение к чему-то, что было бы достойно его блестящего ума.

Светало. Невдалеке перебрехивались собаки. Поиски не увенчались успехом. Погоня возвращалась ни с чем.

Скривив губы, Глеб развернулся и ушёл. Взметнулись створки малого шатра и опали за спиной.

За занавеской дышали ненастоящим теплом и сырой духотой походные печки. Сев к ним поближе, Глеб достал засаленный футляр старого образца. Закурил. Ткнул в экран фи-блока, вызывая изображение детдомовского двора – постылого, как и это место, будто оно трижды проклято! Глеб не принимал душ уже три дня, а не спал в нормальной постели и того дольше. Ему начинало всё это надоедать.

Гена на записи двоился, дробился, окаймлённый траурной аурой, от чего перед глазами вертелись чёрные круги. Глеб на него не смотрел.

Он не отрывал взгляда от нового любимчика Косоглазого, хоть и не узнавал под личиной. Глеб выяснил о нём всё, что мог, включая идентификатор, угодивший в серые силки, незаметно расставленные в «кармане».

В шатёр ворвались неудовлетворённые погоней собаки. Они ворчали, стряхивали морось, тыкались в разорённую бельевую корзину. Глеб их терпеть не мог.

— А ну пошли вон! – закричал он и замахнулся на собак.

Вошедшая следом Мила взглянула исподлобья.

— Собирайся. Мы уезжаем, - сказала она.

— Нет, я остаюсь, - не скрывая раздражения, ответил Глеб.

— Обещают потепление, - объяснила женщина и посмотрела на него, как на умалишённого.

— Я остаюсь в этом городе, понятно?!

— Мы так не договаривались.

То, что было нарисовано у Милы вместо лица, ничего не выражало. Глеба затрясло, задёргало.

— Тебя это не касается! Я договаривался не с тобой! Что ты лезешь?! Я не могу работать, когда ко мне всё время лезут и стоят над душой!

— Договор был такой, что ты добудешь близнецов и кучу денег впридачу. Но у нас до сих пор ни близнецов, ни денег, потому что тебе заплатили вперёд. А теперь и младенец куда-то запропастился.

Снаружи свалили одну из свай, на которой стоял театр. Звук падения был сокрушителен. Глеб вздрогнул и инстинктивно прижал фи-блок к груди.

— А я предупреждал! Косоглазый увёл уродца прямо у вас из-под носа. Он всего вас лишит, если не поставить его на место. По-твоему, я смогу это сделать, если уеду из города? Ни черта подобного! – Дрожащими пальцами Глеб приладил штекер к затылку. – И не трогай меня!

Эйфориум сморил Глеба. Он опустился на колени – и упал на бок, будто в обморок, и уже не видел, как его обнюхивают собаки, одна из которых, не сдержавшись, скулит, как по покойнику.

26.

Под ресницы забивался серый рассвет. Сергей гнал его от себя, жмурясь. Всё чего ему хотелось – это спать, видеть во сне вчерашний вечер, свой успех, Мальвину, Павлину, Снежану и за ними, немного в стороне, куда не долетают смех, брызги лака для волос и взмывающие под струёй воздуха юбки – Ольгу…

Боль раздавалась в висках, как колокольный звон. Положение тела проступало сквозь дремоту, как очертания грядущей беды. Близнецы полулежали, опираясь на локоть. В руке что-то было.

Сергей открыл глаза, и гора свалилась с плеч. Утро не снизошло на него после мучительной галлюцинации. Впервые за долгое время утро действительно наступило. Но он не успел насладиться облегчением. Безо всякого перехода оно сменилось тревогой, которая, в свою очередь, грозила вот-вот перейти в паническую атаку.

Потому что в руках у Германа был Серёжин телефон.

Сергей сразу попытался его заблокировать, но брат без труда это пресёк.

— А-а, проснулся?

Голос Германа не предвещал ничего хорошего. Прежде чем Сергей успел хоть что-то придумать в своё оправдание, брат ткнул ему в лицо телефоном, на экране которого предстали доказательства Серёжиной вины – фотографии девушки, обнажённой и полуобнажённой. Лица не разглядеть, но близнецы оба знали, кому принадлежат эти родинки над ключицей.

— «Ты испорченная, но мне это нравится», «Тебе хорошо, ты хоть можешь подрочить», «Хочу, чтобы ты взяла в рот»… - вслух читал Герман, листая переписку.

От каждой фразы Сергей вздрагивал. Как тряслись у него руки... У него или у Германа?

— Как ты… - начал Сергей.

— Как я разблокировал телефон? Мышечная память, как ты верно подметил. Наркотик снова что-то с нами сделал. Я не знал твоего пароля, но я помнил, в какой последовательности палец должен касаться экрана – так, будто сам это делал много-много раз, понимаешь? – Герман повысил голос: - Ты понимаешь, о чём я говорю?!

Серёжа быстро-быстро закивал.

— А если ты хотел спросить, как я обо всём догадался, ответ будет тот же. Я помню, как… был с Лерой, как будто это уже происходило. Согласись, тут было о чём задуматься. Особенно на фоне того, как ты вчера продемонстрировал навыки вождения.

Брат брезгливо отшвырнул телефон и долго молчал. Молчал и Сергей. Он был не в силах выдавить ни слова. Да и что тут скажешь?

— Ну и мразь же ты, братик, - снова заговорил Герман. – Подумать только, я страшно мучился от чувства вины за то, чем занимаюсь. За то, к чему ты же меня и подтолкнул, когда тебе это было выгодно, помнишь? Я не вмешивал тебя в свои дела и боялся даже упомянуть об этом лишний раз. Чтобы тебе было удобно делать вид, что важен только ты один и твоя чёртова фабрика, рисунки, тряпки. Я делал всё, как ты хотел, а ты… А ты в это время спал с моей девушкой.

Некстати вернулся дар речи, и Сергей ляпнул:

— Только в воображении, а это не считается. И она не твоя девушка.

Герман вцепился ему в горло. Сергей попытался разжать руку, которая его душила, затем – оторвать её другой рукой, но безуспешно. Нахлынуло воспоминание о том, как он тонул, пугающее уже тем, что принадлежало не ему. Серёжа захлебнулся этим воспоминанием и обессилел.

Когда перед глазами потемнело, брат отпустил Сергея – с неохотой, как ему показалось.

— Герман, всё не так, как ты думаешь, - откашливаясь, зачастил он. – Она первая начала… Да она мне даже не нравится!

— А вот это, - ответил Герман, - мы сейчас и проверим.

И ногой выдвинул из-под кровати светонепроницаемое вместилище фи-блока.

Сергей не сказал брату всей правды. Ему не просто не нравилась Лера. Она не нравилась ему очень сильно.

Он видел, в какие страшные дыры им приходится забиваться за Эйфориумом, выяснил, что за болезни (менингит, японский энцефалит) им угрожают, учёл мутную заинтересованность Леры в Германе – и понял, что добром это не кончится.

За что и поплатился.

Ещё в начале знакомства Лера показала Сергею, как переноситься в карманное измерение, и строго-настрого запретила высовываться.

Не очень-то и хотелось.

Мигрирующие серые зоны вызывали предчувствие тошноты. Сергей научился определять их по фонтанчикам песка, время от времени выбрасываемым наружу, и обходил стороной. Туман принимал причудливые формы. Серёжа не обращал внимания, и тогда их быстро развеивал ветер.

Случались и устойчивые иллюзии. Как-то раз мимо прошагала процессия то ли грибов, то ли гномов. С торжественными и серьёзными лицами существа насвистывали марш Преображенского полка. Они повергли Серёжу в недоумение, но никакой угрозы не несли. Были и прошли.