Страница 86 из 130
— Одному тоже хоросо. Куда хосю — туда иду. Никого ни спрасиваю. Сын искал меня, уговорил с ним зить. Три круга зил. Как болел, усел — засем лисний рот. Дети пусть хоросо едят. Правильно делал — болезнь уела. Теперь зиву один, след зверя пока не теряю.
— Окирэ, вы так хорошо говорите по-русски.
— С усеным долго ходил. Он писал, смотрел нас народ. Я его усил, он меня усил.
Немного помолчав, дед хитровато сощурил черточки глаз и пристально посмотрел на топографа:
— Андрей, мозесь порох мал-мало дари? Я свой консял. Сколько ни бей кресалом о кремень, если пороха нет — пуля не летит, — сказал он подкупающе ласково.
Получив в руки нераспечатанную коробку дымного пороха, охотник осоловел от счастья и потешно замигал, будто плакать собрался от невиданной щедрости.
Топограф, видя, что старик почти не ест, только чай пьет, стал подсовывать ему кусочки рафинада. Старик откусывал сахар по чуть-чуть и подолгу с наслаждением сосал его.
— Однако сласе березового сока. Когда во рту сладко, и зизнь сласе, — жмурился он от удовольствия. — Андрей, где такой камень брал? Скази, тозе буду колоть — топор крепкий есть.
— Извини, Окирэ. Топором такой камень не добыть. Его варят из корней сахарной свеклы, а она в этих краях не растет. Хочешь не хочешь, придется тебе собольи шкурки на сахар менять.
— Тебя, насальник, усили, усили, а ты не знаесь, как корень растить. У нас летом много солнца — все растет. — Окирэ встал, подложил в костер веток. Снова присед рядом с топографом, и смущенно протянул кружку:
— Мозесь лей есе? Окирэ крепко гулять хосет…
В прогоравшем костре переменчиво мерцали угли. Язычки пламени, очнувшись, вдруг пробегали по суставчатым головешкам и опять затаивались, накапливая жар для нового всплеска. Кто-то из рабочих подложил сучьев. Отсветы ожившего огня забегали, заиграли по мужественным, заросшим до глаз лицам. На яркий свет метелицей налетели мелкие бабочки.
Хорошо возле костра, тепло, уютно. Глядишь, как огонь съедает сушняк, как в пламени разгораются и тают угли, и тело охватывает ощущение такого блаженного покоя, что не хочется даже рукой пошевелить. Укрывая спину заснувшего возле костра старика, один из рабочих заметил:
— До чего непритязательный народ, дальше некуда. Выпил, покурил трубку и свернулся себе калачиком, без покрова.
— Эх, как бы вас приучить к такой простоте — цены бы вам в «поле» не было, — с мечтательной улыбкой произнес начальник отряда, закручивая переросший ус на палец.
Неутомимый дед спозаранку сбегал в кедрач и подстрелил на зорьке двух глухарей-петухов. Ощипал, выпотрошил и одного сразу насадил на вертел. Аромат покрывающегося янтарной коркой мяса, поплыв по стану, расшевелил народ.
Умывшись, Андрей Ермолаевич поставил на пенек походное зеркало и сел бриться. Окирэ с любопытством наблюдал за тем, как вместе с мыльной пеной слезает густая щетина и каким гладким, молодым становится лицо нового русского друга. Он подошел поближе и отчетливо увидел в зеркале себя и все, что позади. Удивленно вглядываясь в отражение, старик то наклонял голову, то строил рожицы, то махал рукой:
— Как в такое маленькое окно я поместился? И деревья, и небо тозе. Как так полусается? — изумлялся он.
— Это не ты, а твое отражение. Такое же, как в спокойной воде.
— Не глупый, понимаю, но в твоем «озере» мало воды, а видно много и хоросо.
Окирэ шлепнул себя по щеке.
— Комара пугать пора, — сказал он и пошел на край полянки. Там наломал охапку багульника, усеянного темно-зелеными листьями-чешуйками, вернувшись, накрошил топориком на чурке побеги и листья и все вместе ссыпал в котелок с водой. Полчаса покипятил на слабом огне. Когда отвар остыл, помазал зеленоватой жидкостью одежду, лицо, руки. Крылатые кровопийцы сразу потеряли к нему интерес.
— Фантастика! Да вы, Окирэ, настоящий шаман, — восхитился топограф и попросил разрешения намазаться чудотворной жидкостью.
— Бери. Багульник много, есе варю.
— Сколько сезонов в поле, а про такое простецкое средство не знал.
— В тайге все есть, смотри надо, — скромно заметил Окирэ.
Срубленная вчера на стойки для палатки береза на срезе окрасилась в синеватый цвет.
«В почве Теплой долины много меди», — сделал в журнале очередную пометку для геологов Андрей Ермолаевич.
Миновала еще неделя. Караван расположился лагерем перед моренным валом, за которым возвышался туповерхий голец с трогательным названием Лысый Дед — крайняя, самая северная точка маршрута. На его вершине предстояло соорудить пирамиду и, как всегда, провести топосъемку окрестностей. После этого отряд повернет и пойдет по зеркально отраженному маршруту к устью Быстрой речки, замыкая в итоге прямой и обратный маршруты в цифру восемь.
Старик Окирэ пошел с ними. Он вспомнил, что в окрестностях Лысого Деда в молодости удачно охотился на кабаргу, и решил вновь попытать там счастья. Через каждые саженей сто он внезапно громко вскрикивал: «От! От!» Люди поначалу отнесли это к стариковским причудам, но когда крики повторились, быть может, в десятый раз, Андрей Ермолаевич не утерпел и поинтересовался:
— Окирэ, зачем вы так кричите?
— Сто не понятно? Амаке говорю: «Уходи, брат, дай мне ходи».
На сыроватой тропе действительно обнаружили свежие отпечатки когтистых лап двух медведей: огромные и поменьше.
— Больсой амака сюзака гонял, — определил Окирэ.
Увидев, что рабочие топчутся по следам, эвенк разволновался:
— Не ходи след, — тихо попросил он.
— Почему не ходи?
— Амака сердится. Будет думать, не признаем, сто он тут хозяин. Смотри задиры. Для нас делал.
Все запрокинули головы и увидели разодранную когтями кору на стволе огромнейшей ели.
— Как он до такой высоты дотянулся? — удивился кто-то из рабочих. — Видать, большой твой хозяин.
— Да, сильно больсой.
Восхождение на голец не сулило осложнений: крутые, неприступные на первый взгляд, склоны в нескольких местах разрезали каменистые желоба — следы сползших ледников. Моренные валы, вытянутой дугой обрамлявшие желоба понизу, указывали границу, куда лед доползал, а затем отступил сотни или тысячи лет назад, оставив каменные «волны».
Андрей Ермолаевич с рабочим перебрались через один из них и стали подниматься по желобу на голец для разведки и первичной топосъемки. Вместе с ними по краям желоба взбирались разнообразные хвойные деревья, цеплявшиеся за каждую горсточку почвы. Верхней зоны леса достигали только лиственницы. Видимо, это единственная порода, способная отвоевать на такой высоте место для произрастания. Но какой жалкий вид имеют здесь эти деревца, вклинившиеся в мертвые камни, и какой ценою они платят за жизнь! Их стволики вместе с кронами изогнуты в покорном поклоне. Такую форму они приобрели из-за губительных ветров, дующих чаще всего с севера и северо-запада. У многих корни обнажены, верхушки засохли, да и сами стволы почти мертвы. Жизни в них всего-навсего капелька, бережно спрятанная с подветренной стороны под узкой полоской коры. Напоминают они изувеченных воинов, выживших на поле брани. И стоят сиротливо среди погибших товарищей.
Наблюдая за парящим над гольцом беркутом, Андрей Ермолаевич боковым зрением заметил, что наверху вдруг замутнело серое облачко пыли. Пригляделся. Оно приближалось, на глазах превращаясь в грохочущую каменно-пылевую лавину, несущуюся по желобу прямо на них. Топограф схватил рабочего за руку и они, в три прыжка достигнув выступавшей из курумника глыбы, буквально прилипли к ее подножию. Град камней оглушительно загремел прямо над головами. Скала-защитница от ударов вздрагивала, но терпела. Грохот усиливался, и путники уже прощались с жизнью, но, слава богу, камнепад пронесся, так и не сумев расколоть или столкнуть их спасительницу.
Оглушенные разведчики встали в пыли, засыпанные серой крошкой. От запаха множества искр, высеченных при ударах камней, першило в носу. Бледный Андрей Ермолаевич, даже не отряхнувшись, первым делом снял рюкзак и вынул из него ящичек, в котором хранился теодолит, и облегченно вздохнул — прибор не пострадал.