Страница 82 из 130
— Слабых тойон дал — пасть могут. Сильно не грузите, — расстроился он. — В горах не торопитесь — суетливая белка первой под пулю попадает. Вон на той горе, — показал он на двугорбую вершину, — круторог живет. Я его знаю. Он совсем, пожалуй, старик. Все ему надоели, один живет. Наверное, помирать скоро будет. Следы увидите, привет передайте.
— До чего приятный человек! Своих забот полон рот, а о других так беспокоится, — дивились между собой рабочие, когда якут отъехал.
— В этих краях иначе нельзя! В одиночку, без доброжелательной взаимовыручки, не выжить. Это выработано веками и в крови у местного населения, — пояснил топограф.
Через Г-образный проход между скал караван медленно заполз в долину, ведущую к Большому Пику. Ее с двух сторон подпирали скаты гор, изрезанные короткими ущельями. С самых крутых, похоже, совсем недавно, сошли лавины, отчего их склоны казались черными, мрачными, а у подножия бугрились снежные валы. В ущелье стояла редкая тишина. Ветер не заглядывал сюда, и снег лежал на ветвях деревьев слоистым салом, не тронутый с самой осени.
Продвигались толчками. Костлявые спины оленей горбились от натуги. Чтобы помочь оленям, Бюэн взял поводной ремень передней упряжки и пошел на лыжах впереди. Несмотря на это, нарты глубоко зарывались в перемерзший и сыпучий, как зерно, снег. Запененные морды тыкались в него и хватали дрожащими губами. Натянутые постромки временами звенели от напряжения. Каждая верста давалась неимоверными усилиями.
Основная тяжесть прокладки дороги всегда ложится на переднюю пару оленей. Они по брюхо тонут в снегу, сбивают друг друга, то и дело падают. Поэтому быков приходилось постоянно чередовать. Вскоре и сам Бюэн закурился паром, словно вышел из бани.
Люди шли молча: при такой работе не до шуток и разговоров. Переводя дыхание после очередного броска, проводник попросил начальника отряда:
— Андрей Ермолаевич, ночевку делай. Олени устали. Дальше не идут — видишь, валятся, дышать не могут. И лошадям совсем худо.
— Нет, друг, давай еще версту промнем, я с тобой впереди пойду. Надо как-то осилить.
И действительно, из каких-то неведомых источников вливаются в уставшие мышцы крохотными порциями силы, и обоз продолжает путь. В итоге за день одолели десять верст, хотя вымотались так, будто за плечами осталось не меньше сорока.
На следующий день прошли еще меньше. С утра третьего заметно потеплело. В прогретом неподвижном воздухе ощущалась близость весны. На южном откосе с уступов начали скатываться первые слезы — материал для будущих сосулек. К березовым полозьям прилипал тяжелыми влажными комьями снег. Это сильно тормозило нарты и изматывало оленей. Остановились на обеденный привал. Сноровисто развели костер, повесили котлы с водой. В самый большой положили замороженную оленину, сыпанули соли и нетерпеливо ожидали, пока немного покипит. Все были так голодны, что мало кто дождался, пока мясо сварится. Большинство ели полусырое. «Горячее сырым не бывает», — шутили рабочие с аппетитом разрывая зубами обжигающие куски.
Олени все это время понуро стояли и хватали губами снег. Распряжешь — разбредутся в поисках корма и до вечера не соберешь.
До подножия Пика оставалось около шести верст. Видя плачевное состояние оленей, посовещавшись со своим заместителем — геодезистом Петром, Андрей Ермолаевич распорядился прямо здесь встать на ночевку, а с утра сделать еще один переход и только тогда, на самом склоне Пика, разбить лагерь. Оттуда уже можно бить тропу к вершине, поднимать материал для триангуляционного пункта. А Бюэн с помощниками в это время будут торить дорогу на противоположную сторону массива.
Ночью уставшему отряду не давал спать отвратительный волчий вой. Перепуганные голодной песней олени тоже не смыкали глаз и жались к костру. Бюэн несколько раз стрелял туда, откуда несся вой, но обнаглевший зверь даже не прервал своей, вселявшей ужас и тоску песни.
Утром увидели, что волк подходил к лагерю совсем близко, но с рассветом ушел по тропе вверх, и караван двигался теперь по его следу. Вдруг передние быки остановились и громко зафыркали — на бугре стоял лохматый пес. Приглядевшись, люди поняли, что он стоит на крыше полузанесенной снегом юрты.
Собака, явная помесь с волком, скалила ослепительно белые клыки и устрашающе рыкала. С березы слетела испуганная белая сова и, лениво загребая воздух, исчезла в ельнике. Внутри юрты что-то громыхнуло, скрипнула обитая конской шкурой дверь. В образовавшийся проем выглянула и тут же исчезла седая голова. Почти сразу из юрты вышел жилистый, коренастый якут лет сорока пяти, с берданой в руках. Увидев людей, он широко заулыбался. Прикрикнув на грозного стража, пояснил:
— Думал — шатун. Один прошлый год стрелял — чуть мать не ел… Заходите, — пригласил хозяин, которого, как позже выяснилось, звали Федором.
Пройдя мимо терпко дохнувшего запахом парного навоза хотона с кобылами и новорожденными жеребятами на ногах-тычинках, путники, откинув шкуру, попали в жилую, ужасно задымленную — с бревенчатого потолка буквально свисала черная бахрома копоти — юрту.
Снаружи, из-за того, что она была завалена по крышу снегом, жилище казалось маленьким, но в ней свободно разместились все. Пока Федор откапывал окно и соскабливал с него намерзший за ночь толстый слой инея, его мать, прямая как жердь старушонка в цветисто вышитом халате принялась готовить еду: раскатывала круто замешанное пресное тесто и клала ненадолго на сковородку. Когда тесто немного подсыхало, натыкала его на палочку и поворачивала то одной, то другой стороной к жарким углям. Через несколько минут очередная аппетитно пахнущая лепешка была готова.
Выставив их на стол, устроилась на теплом кане и, вперив карие, в кружеве морщин, глаза на танцующее пламя камелька, отрешенно курила трубку, не вмешиваясь в разговор мужчин. Изредка только вздохнет, глянет украдкой на гостей и опять сидит дымящим истуканом.
После трудной дороги особенно приятно было пить заваренный на травах чай и есть душистые ячменные лепешки испеченные на открытом огне.
На низко подвешенной полке с посудой тускло поблескивали ложки из желтого металла. Андрей Ермолаевич сразу определил, что они золотые.
— Федор, откуда у вас такие ложки?
— Сам отлил.
— Как это? — изумился топограф.
— Грел желтое железо на сковороде. Когда стало как вода — лил в глиняный след. Русский инженер так учил. Еще кружку лил. Однако кружка худой. Чай быстро холодный. Миску лил. Еще пули лил на амаку.
— Да вы с ума сошли! Это же золото! Какое преступное невежество! За такую ложку можно тысячи алюминиевых купить! Стране для подъема промышленности остро не хватает валюты, а ты золотыми пулями по зверю палишь! Какой абсурд! — сокрушался начальник партии.
— Так нету люминия и свинца нету. Что есть делаю — что плохого? Кому надо — приходи бери, не жалко. Федору много не надо. Я желтое железо не торгую. Только для себя беру мало-мало.
Простодушный Федор никак не мог взять в толк, почему начальник сердится, но из услышанного все же уразумел, что поступал худо, и заволновался.
— И где ты его берешь?
— На ключе.
— Место помнишь?
— Что помнишь? За юртой. В горах тоже есть. Один тут, один там лежит. Везде есть.
— Хорошо. Завтра покажешь. Надо на карте отметить. Про то, что здесь есть золото, никому не рассказывай — это государственная тайна. За ее разглашение — тюрьма. Понял?
Старуха, слышавшая весь разговор, зашлась скрипучим, как расшатанная нарта, кашлем. Когда приступ кончился, стала ругать сына:
— Ты морозил уши, не слушал мать. Говорила, не бери желтое железо. Теперь тюрьма будет. Кто меня хоронит?
Андрей Ермолаевич видел, что Федор изрядно струхнул и, решив успокоить якутов и смягчить настрой разговора, проникновенно сказал:
— Федор, я поручаю тебе от имени рабоче-крестьянской власти чрезвычайно важное дело — охрану этого ущелья. Дам тебе справку, что эти земли в госрезерве, под особой охраной государства. Если кто зайдет, скажешь — уходи, иначе в тюрьму посадят. Понял?