Страница 77 из 130
— Всякое отступление от святоотеческих правил, мало ль оно, велико ли — опасно: закроешь глаза на малое, а там и большого не увидишь, — возразил Григорий.
— Кто спорит? Но в нонешние времена все догматы соблюдать сложно, сам же так говорил, держаться надо основных.
— Каюсь, был грех, но жалость да отступки не всегда к добру ведут.
В ознаменование годовщины Уссурийского казачьего войска есаул Суворов развязал заветную котомку и, облачившись в ладно подогнанный казачий мундир с буквой «У» на желтых погонах, вышел, помахивая нагайкой, к жене, качавшей в зыбке первенца.
— Какой ты красавец! — восхитилась Глаша, не сводя глаз с приосанившегося мужа.
— А то! Я ж казак! — с гордостью проговорил Назар Петрович, щегольски сдвигая набекрень фуражку.
— Чего ж так редко кажешь форму? — упрекнула она.
— Я ее надеваю только по особым случаям. Сегодня день учреждения императорским указом Уссурийского казачьего войска! Мой главный праздник!
— Проша, ты все хвалишься: казак, казак! Хоть бы рассказал, кто они, эти казаки?
— Как тебе по доходчивей объяснить? Казаки — это особое сословие. По своей сути мы двуедины: и хлебопашцы, и стражи отечества. Из века в век казачьи отряды расширяли, осваивая новые территории, границы державы. Всего казачьих войск было двенадцать. Я из Уссурийского, самого молодого.
— А для чего еще нужны те войска?
— Да много для чего. Таможенный контроль. Ловили контрабандистов, гоняли почту, конвоировали ссыльнокаторжных, окарауливали тюрьмы, обеспечивали общественный порядок, несли гужевую повинность — грузы всякие доставляли, прорубали дороги, строили мосты, — с гордостью перечислял казак. — А как война — первыми на защиту Отечества. — Он снял с головы фуражку и, указывая на рассеченный надвое козырек, важно добавил: — Видишь — в бою шашкой рубанули, чуть увернулся.
— Ужас!.. Как вы все успевали?
— Выручала дисциплина, сплоченность, обычай артельных помочей.
— А плетка тебе к чему?
— Это, Глаша, не плетка, а нагайка. Казаки же не носят шпор, — пояснил Назар. — Она для управления в бою конем, а дома женой, — пояснил он, едва сдерживая улыбку.
Глаша вытаращила глаза и чуть не заплакала.
— Да шучу я, глупая!
— А ты на войне убивал? — уже со страхом спросила она.
— Приходилось, на то она и война.
— А сколько?
— Не знаю. Считать — плохая примета. Казаки воюют не для счета, а ради победы.
— Слава богу, что отвоевался. Вон и дите у нас народилось, надо ростить.
— Милая Глаша, верно говоришь, но никак кровь не может остыть, все думаю, как поквитаться с большевиками. В братоубийство миллионы людей втянули, а теперь вопят: белые банды мешают им дарить счастье народу! Жену с дитем безвинным жизни лишили, да не у меня одного. За такие злодеяния полагается отвечать… Хотя мы, казаки, сами во многом виноваты. Все дисциплину и порядок блюли, в политику не вмешивались. Поначалу даже посмеивались, слушая, как голытьба на митингах глотки драла… И вот я, честный русский человек, теперь никто. Призрак! А я ведь жизни не жалел за землю родную. За что меня карать-то так, а?
— Да уж, горько все это, да что поделаешь? Надо жить!
— Ты, Глаша, не представляешь, с какими благими намерениями мы, казаки, возвращались с германской! Но стоило нашему атаману начать восстанавливать прежний распорядок, пошли обиды, непонимание, стычки между самими казаками. Иные вообще к большевикам подались. Тогда красные нас крепко побили. Уходя, мы рассеялись по КВЖД[115]. Но мыкаться на чужбине так надоело, что, когда объявили амнистию, решил вернуться: сдаться новым властям. И что ты думаешь? Посадили в Благовещенскую тюрьму. Слава богу, повезло — один из надзирателей оказался с нашей станицы. Он и предупредил, что, всех, кто до меня с повинной приходил, расстреляли. Сообразил — бежать надо. Однажды повели за железнодорожные пути. В расход, поди, пустить хотели. Товарняк тронулся. Я как заору «белые!», а сам через рельсы перекатился и бежать. Пока все вагоны прошли, далеко утек. Потом в колодец с ведром на цепи съехал — из воды только нос торчал. Продрог страшно. Когда беготня стихла, выбрался тихонько и через огород — в баню. Каким-то тряпьем укрылся, отогрелся. Как стемнело, в тайгу ушел. С месяц по ней мыкался. На мое счастье, в то время атаман Семенов ударил из Маньчжурии. Примкнул к ним. А как нас опять прижали, ушел с Ижевским полком. Потом началась такая неразбериха: не понять, где наши, где красные. Кое-как добрался до Владивостока и там записался в дружину Пепеляева — о нем хорошо ижевцы отзывались. С ним в Якутии оказался. Отсюда — только на погост. Слава богу, вы у меня с Мишуткой появились. — Суворов подсел к жене и крепко обнял ее.
С ТОПОГРАФАМИ
Бюэн обещал ждать топографов в устье речки Быстрой, возле приметной лиственницы с орлиным гнездом на сломанной макушке. К этому месту их должны были доставить на аэросанях. Дальше на север, к Пикам — району начала работ по топосъемке на них не проехать — речка изобилует промоинами, а на порогах она и вовсе не замерзает. По буреломной тайге тоже не пробиться. Поэтому к Пикам решили добираться на оленьих упряжках. На них же передвигаться и по намеченному маршруту.
Оленевод опасался, что из-за недавних метелей топографы к назначенному сроку не поспеют. Но, слава богу, стыковка прошла без накладок: кочевники ожидали менее часа! За это время они успели натаскать сушняка для костра. Вокруг него понатыкали колышки, надели на них для просушки рукавицы, разлили по кружкам вскипевший чай и устроились на оленьих шкурах греться бодрящим напитком. В этот момент они уловили какой-то гул. Казалось, будто к ним приближается потревоженный пчелиный рой. Бюэн сразу смекнул — аэросани!
Ему уже доводилось ездить на них, и он объяснил ребятам, что это большая брезентовая палатка на железных нартах. Сзади у нее крутится гнутая палка. Крутится так быстро, что ее не видно, но сани толкает, как десять самых сильных сокжоев[116].
Ороны, обладающие более тонким слухом, насторожились и повернули морды на юг еще раньше и все поглядывали в ту сторону, пока, наконец, не показались в снежных вихрях чудо-нарты.
Два дня ушло на сортировку, упаковку груза, обучение топографа, геодезиста и троих рабочих экспедиции обращению с оленями. Самые ходовые вещи укладывали так, чтобы в дороге была возможность легко и быстро достать их, не вороша весь груз. При этом важно было, чтобы при случайном опрокидывании нарт ничего не выпало и не потерялось.
Сначала на сани положили запасные полозья, потом, расстелив шкуры, меховой спальный мешок, на него мешочки с продуктами (крупы, соль и т. д.), специальную болотную траву — киус, которую будут закладывать в ичиги для тепла (она не истирается в труху даже при длительной ходьбе), сверху запасную одежду. С особой скрупулезностью укладывали на нарты инструмент и технику для съемки: теодолит, буссоль, нивелир, треногу, мерные линейки. Все это закрыли выпущенными краями шкур и туго стянули сыромятными ремнями. Под них с боков засунули топор, пилу, принадлежности для ремонта лыж, нарт, одежду; широкие лыжи. Отдельно припасы в дорогу: чай, сахар, сухари. Поверх всего — ружье. Сзади — железный котел, чайник.
Для Петра — геодезиста отряда, и рабочих, приехавших по набору из Башкирии, было открытием, что эвенки ездят на нартах не полулежа, как им представлялось, а сидя, свесив ноги на одну сторону, чтобы придерживать сани, когда те накреняются.
Вечером начальник отряда уединился и стал что-то записывать в блокнот. Звали его Андреем Емельяновичем. На вид лет сорок, среднего роста, плечист и худ. Карие глаза сияют, как спелая смородина после дождя.
Бюэн некоторое время молча наблюдал, как острая тонкая палочка, зажатая между узловатых пальцев, бегает по белому листу. Наконец не стерпел, спросил:
115
КВЖД — Китайско-Восточная железная дорога. Построена Россией в 1897–1903 гг., как южная ветка, соединяющая Читу с Владивостоком и Порт-Артуром. Передана Китаю в 1952 г.
116
Сокжой — дикий северный олень (эвенк.).