Страница 76 из 130
— Эк раскозыряло тебя. Слово — тот же нож без ножен: поосторожней с ним надобно, — и, обернувшись к жене, велел: — Зови, мать, дочку.
Как оказалось, поручик девице тоже сильно глянулся. И, к радости нетерпеливого кавалера, их обручили в тот же день. При этом Марьюшка передала жениху в знак согласия залог — вышитый ею платок. Теперь жених и невеста должны были, храня верность друг другу, ожидать брачевания два года.
Смотрины проходили в горнице.
Когда офицеры вошли, пятеро девиц на выданье поднялись и поклонились в пояс. Щеки их зарделись, в глазах застенчивость и смущение. Все, как одна, в белых сорочках, поверх — плечевые цветистые сарафаны, отделанные кружевами. Сев на лавки, они принялись прясть кудель, тихонько напевая песню.
Женихи чинно расположились на длинной скамье за столом напротив и, вполуха слушая ладные переливы, окидывали оценивающими взглядами дышащие свежестью лица, нарядные сарафаны, скрывавшие ладные, крепкие фигуры.
Могучий есаул, подкручивая густые метелки усов, не сводил глаз с Аглаи — дочери Гаврила, жившего по соседству с наставником, а добродушный ротмистр с непривычным для него замиранием сердца поглядывал на потупившую взор Аннушку — девушку из самой большой в скиту семьи Демьяна. Стесняясь своей блестящей лысины, он все откидывал голову назад, отчего казалось, что глядел на нее как бы свысока. При этом тугой ворот гимнастерки так врезался в его бычью шею, что лицо багровело и становилось свекольным.
Закончив песню, девицы принялись потчевать гостей пирогами с грибами да ягодами и поить чаем, заваренным на брусничных листьях. После угощения чинно поклонились и разошлись по домам.
Теперь гостям подавали жена наставника, расплывшаяся телом Анастасия, бывшая за сваху, и худая, остроносая перестарка Ефимия, так все годы и прожившая, то ли приемной дочерью, то ли помощницей у бездетных супругов.
На столе появились духовитые, крупно нарезанные, ломти свежеиспеченного хлеба, задымилась вареная оленина, политая сливками из кедровых орешков. Во время трапезы офицеры обсуждали с хозяевами кому кто по душе, на кого пал выбор.
Первой пошли сватать Аглаю для есаула Суворова.
Видный казачий офицер сразу приглянулся Гавриле, но он виду не подал.
— По сердцу ли тебе, почтенный, моя дщерь? — важно спросил он.
— Очень даже по сердцу, сударь, краше вашей голубушки не видал.
От таких слов девица покраснела.
— А ты что, Глаша, скажешь?
Чтобы скрыть смущение, та затеребила концы платка. Засеянное веснушками лицо ее разгорелось еще пуще. Едва переведя дыхание, она поглядела на родителя.
— Говори, говори! Ишь скраснелась, засовестилась, — подбодрила мать и улыбнулась сквозь слезу.
— Тятенька, ежели благословите с матушкой — согласна. Глянется он мне, — наконец выдохнула она.
— Ну что ж, замужество — дело доброе, оно от Бога показано. Я поил-кормил дочь до венца, а тебе, братец, поить-кормить до конца. Да гляди, без надобности не забижай. Считайте, что зарученье рукобитное промеж нас свершилось, целуйте икону, а дальше, что собор. У нас так: что там порешат, так тому и быть. Молитесь, чтобы на брачевание согласие от него вышло.
Тихой радостью вспыхнула Глаша. Видно, сильно по душе ей был есаул.
Мешковатый, но, сразу чувствовалось, большой внутренней силы, ротмистр Пастухов, зайдя в дом своей избранницы, низко поклонился и широко, как будто не раз прежде виделись, улыбнулся родителям Аннушки.
— Вот, почтенные, пришел просить руки вашей распрекрасной дочери. Я хоть и не молод, но достойную жизнь ей непременно обеспечу.
Родители не возражали, и, вспотевшая от волнения, веснушчатая Аннушка, будучи девушкой необычайно доброй, никогда не перечившей родителям, хоть и не очень-то люб был ей жених-перестарок, не отказала — дала согласие. Тем более что и сама была в годах, а оставаться вековухой не хотелось.
Двум братьям-близнецам Всевладам приглянулись сестры-погодки вдовой красавицы Матрены. Она благословляла со слезами. Еще бы! Для нее они были светом в окошке, а тут обеих в один день забирают.
На соборе братия дивилась:
— Смотри-кась, брательники не токмо сами схожи, но и вкусы о дне!
Когда черед дошел до них, глазастый и строгий дед Тихон, от которого не укрылось, что один из братьев, войдя, перекрестился на образа тремя перстами, зашумел:
— Этим отказать! Кто-то из них лживый. Переправу прошел, а креститься продолжает, как антихрист. Новообрядцем остался, стало быть, в душе!
— Так их же двое, как определим, кто крестился не по вере. Почему обоим отказ? — вытаращил глаза Демьян.
— А ты могешь различить их на лицо?
— Вряд ли.
— Так и я не берусь точно сказать, кто из них обманный. Потому, дабы не ошибиться, отказ объявить обоим.
— Тихон, погоди, ты сколько лет крестишься? — спросил наставник.
— Так скока помню себя.
— Вот то-то и оно, а эти всего месяц, как переправу прошли, не отвыкли еще от трех перст.
— Можно извинить, — согласились скитники с доводом настоятеля.
Поникшие было братья враз затопорщили конопляные бородки.
А вот есаулу Суворову и ротмистру Пастухову разрешение на брачевание дали с ходу: сомнений не было — женихи достойные.
После полудня все собрались в молельном доме. Женихи и невесты стоя на шубах, вывернутых мехом наружу, перед Христовой иконой и хлебом с солью, в присутствии своих родителей и наставника, дали клятву в любви и верности.
— Отдаем не в рабы, а в помощницы. Просим не обижать, беречь девиц наших, а ежели чего не знают, поучить терпеливо, — напутствовал женихов довольный Григорий и следом благословлял каждую пару в отдельности: «Дай Бог вам совет да любовь, дом нажить, детей наплодить».
После этого молодиц увели за занавесь, где подружки приступили к самому важному моменту свадебного обряда под песню:
расплетали девичьи косы у молодых жен и заплетали в две косы, укладывая корзинкой вокруг головы. Это знаменовало переход невесты в категорию замужних женщин. Затем все вместе сели за свадебные столы.
Утром, переложив приданое из сундуков и коробов во вьючные мешки, отправились на оронах в монастырь. Молодухи в дороге назад не смотрели. Знали: коли оглянешься — счастье на старом месте останется.
Шустрая Матрена уговорила-таки наставника Григория отпустить и ее, дабы помочь на первых порах дочерям и другим молодицам устроиться на новом месте.
Она помогала не только молодым женам, но и много делала по хозяйству в монастыре: пекла просфоры, пироги, штопала одежду.
Среди всех прочих обитателей монастыря ей сразу глянулся штабс-капитан. И хотя он не принял старую веру, она нутром чуяла в нем чистую, светлую душу.
Николай Игнатьевич жил особняком и страдал от того, что вроде и не монах, а оказался в одиночестве. Вдова, жалея неприкаянного мужика, частенько заходила к нему. Она старалась скрасить его и свое невольное сиротство: заносила блины, пироги, прибиралась в келье.
Засиживалась порой допоздна. Говорили, обычно, вроде о пустяках, а обоим было как-то легко и покойно друг с другом. Вскоре они и дня не могли прожить, не увидевшись. Однажды она осталась у него…
Для Варлаамовской общины случай небывалый.
Обедая, наставник Григорий сокрушался:
— Николай-то каков! Экий вредный почин учинил. Перед людьми стыдно — брат ведь! Вроде бы и я в ответе. Как узнал, всю ночь молился за его спасение. А Матрену на первом же соборе отлучим.
Анастасия, ставя на стол пирог с клюквой, урезонивала мужа:
— Не забывай, Гриша, через какие ужасы ада прошел Николай, его измученной душе ласка и внимание ой как нужны. Да и Матрену понять можно — скока лет вдовая, а не стара ведь! Может, она как раз и убедит брата к нашей вере склониться?