Страница 100 из 130
Сильнее всех страдал Рябой. Обезумев от мук, терзавших его тело, он, судорожно клацая зубами, орал Корнею:
— Помоги! Всю жизнь буду служить! Спаси, Корнеюшка!
Светлана, как большинство женщин, переносила боль молча. Лишь по редким, сдавленным стонам и зернистому бисеру пота на лбу можно было догадаться, каково ей. Но на следующий день, как видно, стало совсем невмоготу. Когда проводник в очередной раз заглянул в ее палатку, она, облизав сухим языком обескровленные губы, жалобно посмотрела на него и попросила застрелить ее. Тут приступ страшной боли выгнул ее дугой. Чтобы не закричать, она зажала рот руками.
Не в силах слышать эти стоны и крики, Корней уходил на ближний водопад и возвращался в лагерь каждые два-три часа, чтобы напоить больных. Чем он мог им помочь? Ничем! Оставалось только молиться и просить для них у Создателя облегчения мук.
На третий день все было кончено. Первым отмучился Рябой. Следом, почти одновременно, «ушли» остальные. Корней поочередно обходил их и расправлял, пока не застыли, скрюченные судорогами конечности. Что поразительно, Светлана лежала так, как будто проснулась, но решила еще чуть-чуть понежиться, подремать. Даже мертвой она была прекрасна. Пушистые крупные кольца волос красиво обрамляли бледное лицо.
Над лагерем с шестью коченеющими трупами повисла жуткая тишина.
Одинокий свидетель драматических событий потерянно бродил между палаток, то и дело спотыкаясь о ящики и мешки с золотыми самородками.
«Зачем я остался жить?!» — кричала его душа. В груди кипело, а в глазах — ни слезинки. Он пытался сдержать крик и не мог. Горестные, исступленные вопли вырвались из груди непроизвольно…
Измученный бессонными ночами, подавленный случившимся, проводник забрался в свое брезентовое жилище и повалился на ватный спальник. Сон был коротким, но достаточным, чтобы к нему вернулась способность размышлять.
Анализируя происшедшее, он утвердился в мысли, что людей постигла Божья кара за то, что покусились на недозволенное, особо хранимое. Корней знал, что и его не минует возмездие, только еще более страшное. Это не пугало. У него было одно желание: скорее бы все кончилось.
«Может, тоже медвежатины поесть, да сразу сырой, чтоб наверняка. Хуже, чем сейчас, не будет. Несколько дней помучаюсь и точка», — подумал он и тут же одернул себя — не доставало еще грех самоубийства на душу принять. Больно просто у меня получается. Ведь это только начало истории. Прилетит Чванов, увидит, что народ перемер, вот тогда все и закрутится. Скитских обвинят в убийствах. Всех арестуют и на лесоповал упекут, на тяжкую, безвременную смерть. Хоть и недолго в городе жил, но знаю, как это делается… Вот что будет, дорогой «лесовичок», ежели и ты сгинешь.
«Как быть? Посоветоваться бы с наставником, да станет ли он со мной говорить?! В любом случае, я должен известить его о случившемся. Может, сообща что и придумаем. Ежели утаить — всем хуже будет».
Застегнув плотно вход в палатки (тела решил пока не трогать — земля холодная, не испортятся), Корней отправился в скит.
Шел по сотни раз хоженой тропе, с ужасом думая о том, как войдет в ворота, пройдет мимо своего дома. А вдруг Даренка увидит? Ох, сраму, сраму-то сколько! Представив себе все это, Корней чуть не взвыл от стыда.
Вот и заплот. «Этот пролет сам ставил. Крепкий еще», — отметил про себя.
Собаки признали его и голоса не возвысили. Радостно заскулили, принюхиваясь к новым, незнакомым запахам, исходившим от скитника.
Собрав все мужество, Корней непослушными руками отодвинул потаенный затвор калитки и, опасливо оглядываясь, быстро зашагал к дому наставника. Боковым зрением заметил за поленницей сидящих на скамье девиц с веретенами в руках. Соседская Люба, гоняя ногой колесо прялки, красиво вела песню:
К ней присоединились вторые голоса, следом подголоски. Да так ладно, с таким глубоким сопереживанием у них это выходило. Послушать бы, да какое! Быстрей, быстрей! Корней невольно отвернулся, но глазастые девицы уже заметили и разом смолкли.
Корней взбежал на знакомое, чисто вымытое крыльцо и, приоткрыв дверь, сдавленно прохрипел:
— Есть кто дома?
В ответ — тишина. То ли с отчаяния, то ли от безысходности он прошел в горницу. Наставник, стоя на коленях перед напрестольным восьмиконечным крестом с погрудным изображением Господа в окружении образов, стоящих на деревянных полочках в Красном восточном углу, молился. Освещая ласковые лики Христа, Богородицы и Николая-угодника, задумчиво потрескивала лампадка на прокопченных цепочках.
Увидев Корнея, Григорий гневно сверкнул очами, но произнес сдержанно:
— Ты, сударь, похоже, не токо совесть, но и стыд потерял. Как посмел в скит явиться? Попрошу выйди и более нас не беспокой, не то братия поленьями забьет.
— Знаю, нет мне прощения, но окажи милость, дозволь важное сказать.
— Что попусту воздух сотрясать, сказано — прочь из скита!
— Отец Григорий! Это касаемо судьбы общины.
Наставник помолчал и, преодолев себя, произнес:
— Говори, коли так.
Корней коротко поведал о случившемся. Упомянул и про обнаруженную по нечаянной наводке Горбуна залежь самородного золота.
Григорий задумался:
— Рано или поздно людей хватятся. Самое верное — тела те для сохранности сегодня же в ледник сложи и непременно сбереги медвежье мясо, оно — твой единственный защитник и оправдатель. Как власти прибудут, сразу, не таясь, обо всем поведай. Иных вариантов нет. Ну, а мы, сам понимаешь, за тебя не в ответе. Нас не марай.
— Даже помыслить такое не можно! Во мне не сомневайтесь. Богом клянусь, на вас и тень не падет. — В глазах Корнея от обиды заискрились слезы.
— Бога не поминай! Ты ж не только нас, но и Его предал.
Наставник наконец вскользь глянул на бывшего сотоварища. «Исхудал, в волосах седина, взор потухший, — отметил он про себя. — Сам виноват. За грехи рано или поздно платить приходится. Тебе ли, детям ли, а Господь счет предъявит».
Прежде он души не чаял в Корнее, считал его главной опорой в делах сообщества. Да и благодарен был ему за то, что много лет назад в скит привел. И сейчас в его сердце помимо воли шевельнулась было жалость, тем более что сознавал и свою вину, но сразу усмирил ее. Он Наставник и отвечает перед Богом за порядок и нравы в общине.
— Ступай, — произнес он как можно суше, хотя в душе помягчел.
Когда Корней на цыпочках вышел, Григорий обессиленно опустился на скамью. Нелегко дался ему этот разговор. Не было в истории общины более тяжкого грехопадения.
«Не пойму, как такое могло случиться. Примерный семьянин и вдруг впал в блудострастие. Казалось бы, редким праведником был. И мы в созвучии жили. Были, как две головешки в костре — чудилось, убери одну, и костер погаснет. Но нет, слава богу, и без него, оказывается, есть на кого опереться. Взять ту же Дарью. Приходит ко мне вроде за советом или просто душу излить, успокоиться, а я от нее сам ума набираюсь. Колоссальной духовной силы женщина и мудра чрезвычайно. Вроде, так повезло мужику, ан нет, не угодила!»
Мысли в голове наставника крутились, сменяя друг друга, как снег в метель.
«И когда в Корнее завелся этот червь? Может, слишком много дозволял ему? Все странничал, вот и поразила любовь к переменчивости. Чтобы остальных не вводить в искус, пожалуй, надо обособленность крепить… Сказать-то легко, а как исполнить? Уже и на аэропланах залетать стали.
Может, первопричина всего в том, что дозволили Елисею с язычницей венчаться? Так вроде по уставу, без самодельства женили. Да и сколько Ольга пользы общине принесла. А какие у них остальные дети и внуки! Не всяк такими похвалится! Первейшие помощники.
Чего-то Господь, сотворяя человека, не додумал. Жизнь иных тварей вон как мудро организовал! Любо посмотреть! Взять хотя бы тех же пчел или муравьев. Мы на них спесиво поглядываем, а между тем эти крохи — красноречивый образец справедливо устроенного общества. У них все направлено на сотрудничество и самопожертвование ради общего блага. Поучиться бы у них, глядишь, давно построили б рай на земле».