Усилитель жизни

– Да… – Антон не знал, что еще сказать или спросить. Он вдруг понял, почему его романтическое объяснение трехлетней давности так загадочно окончилось ничем. И еще он понял, что Юле, кажется, можно даже посочувствовать. Было похоже, что, хотя опыта и поклонников у нее куда больше, чем у Антона, ее отношения с мужчинами ныне в основном сводятся к не имеющим продолжения и ничего не оставляющим после себя эпизодам вроде этого, на море.

Но сил на сочувствие у Антона не было. Он сам, получается, был одним из этих поклонников, и притом не самым важным. Так, во всяком случае, ему казалось, хотя Юля могла думать и по-другому. И сейчас не было на свете человека несчастнее его. Вопросы иссякли, и единственным желанием опять сделалось отключиться и вообще… не быть. Ничего не воспринимать и ни о чем не думать.

Юля сидела, опустив голову. Несколько раз она бросала на него быстрые взгляды исподлобья. Кажется, глаза ее подозрительно блестели, но Антону было все равно. Не думать… не воспринимать… не быть.

Прошло неизвестное количество времени. Поезд замедлил ход, в окнах поплыли огни вокзала. Москва. Немногочисленные пассажиры стали подниматься с мест и двигаться к выходам. Они тоже встали. Потом Антон нечувствительно оказался у спуска в подземный переход. Юле было вниз, в метро, а Антон жил недалеко от вокзала и мог дойти пешком.

– Если хочешь, ты меня не провожай, – сказала она сочувственно. – А то можешь потом обратно на метро не успеть. Я папе позвоню, он меня встретит.

Антон, сгорбившись, тупо смотрел куда-то в сторону. Действительно, зачем. Все бессмысленно. Соберись, внезапно подумал он. Хоть напоследок соберись, скажи что-нибудь. Он как-то со скрипом распрямился и посмотрел на нее.

– I’ll be back – сказал он по-английски.

– I hope – серьезно ответила она.

***

На самом деле, историческая фраза Шварцнеггера-Терминатора выскочила у Антона сама по себе. Назавтра, кое-как придя в себя, он решил – нет уж, теперь точно никогда. Не как раньше. Совсем. Надо заняться чем-то другим.

Все и вправду шло к тому, что надо заняться чем-то другим. Учеба в университете заканчивалась. Антон, с первого курса работавший в лаборатории и успевший полюбить занятия наукой, довольно быстро понял, что в нынешней России молодому человеку прожить этим практически невозможно. Разве только ты уже «звезда», получил хороший западный грант на исследования, а для работы тебе достаточно карандаша и бумага. Но он звездой не был, а был биофизиком по диплому, который скоро должен был получить, и программистом по факту. Причем программист из него был получше, чем биолог: с компьютерами и алгоритмами он управлялся куда успешнее, чем с формулами и теоретическими объяснениями. Впрочем, его научного руководителя, «шефа», такое положение совершенно устраивало, поскольку наука, которой они занимались, называлась биоинформатика.

Когда-то Левенгук открыл целый невидимый мир благодаря тому, что сумел изготовить микроскоп. Теперь же в биологии, добравшейся до уровня молекул, аналогом микроскопа стали мощные компьютеры и большие, во много тысяч строк, программы. Они расшифровывают, восстанавливая из тысяч отдельных кусочков, генетический код – последовательность химических «букв» в длиннейших спиральных молекулах ДНК, содержащих всю информацию об организме. Они помогают определить, за что отвечает тот или иной ген. Они сравнивают между собой пространственную структуру молекул белков, из которых состоят клетки, и молекул-кандидатов на роль лекарств, подбирая оптимальные сочетания и в разы сокращая время разработки новых препаратов. Но сложную программу сможет разработать не всякий ученый, а программистов, что-то смыслящих в биологии, и того меньше. Так что шеф был, по всей видимости, счастлив, когда среди массы студентов ему попался один, разбиравшийся в этом деле и – что встречалось уже не так часто – хотевший и умевший работать.

Творческая работа заводила тогда Антона не меньше, чем горы. А может, даже больше. И так же, как в горах, в ней бывали и мучения, и настоящее счастье. Он иногда ощущал ни с чем не сравнимый, космический восторг, когда после долгих усилий, бесконечного перебора вариантов, отладки, проверок и перепроверок, очередной кусок кода начинал работать правильно, и на экране вдруг возникала эффектная и удивительно интересная картинка. Вот так удается почувствовать себя творцом или первовосходителем. Для таких мгновений реально стоило жить, как стоило терпеть зной и холод, жажду и усталость ради вершины, ради высоты и распахивающегося вокруг простора… ради ощущения победы. Победы над собой и соприкосновения с чем-то высшим. Бывало, они с шефом могли чуть не полночи просидеть, добиваясь сначала того, чтобы картинка возникла, потом разбираясь, не стоит ли за эффектом какая-нибудь дурацкая ошибка в программе, потом что-то улучшая и так далее, до бесконечности. Это походило на благородное безумие, и это был тот же самый романтизм. Только проистекающий из любви не к женщине, не к природе, а к делу. Делу с большой буквы.

Да уж… с тех пор прошло почти десять лет, и уверенности в том, что в природе вообще бывают такие Дела, у Антона сильно поубавилось. Хотя все же хотелось в это верить. Но даже самые интересные дела еще чаще, чем человеческие отношения, делаются скучными, надоедают, осложняются посторонними обстоятельствами… Это в конце концов произошло и с их работой. Начали иссякать новые идеи, а разработка старых зашла в тупик. Возможно, был тогда шанс из него выбраться, если бы у них была полноценная научная группа, в которой сотрудники пашут в полную силу и взаимно стимулируют друг друга идеями, советами, просто примером. Или если бы достали новые, более мощные компьютеры – хотя это вряд ли, какой прок от железок, если не хватает мозгов… Но ни на то, чтобы удержать на кафедре перспективных людей, ни на новое оборудование не было денег. Их не было даже на приличную зарплату для одного Антона. Шеф как-то вертелся, нашел какой-то небольшой грант, по другой теме. Но этого и на него-то с трудом хватало, а у него была семья, дети. И вот в какой-то момент Антон ощутил, что повис не то что в вакууме, но в разреженной атмосфере. Без внятного дела и без источников к существованию.

Когда человек, любящий и умеющий работать, попадает в такое положение, то понятно, что тут что-то не так. В случае с Антоном, как и с другими способными молодыми ребятами в России середины-конца девяностых, «не так» сделалось не с ними, а со страной. Правительство России с какого-то момента посадило науку, заодно с образованием, на голодный паек. Правда, нельзя сказать, что система организации научной работы, оставшаяся от прошлых времен, ничем не заслужила такой участи. В ней, как и во всех остальных частях впавшей в маразм советской системы, было полным-полно дармоедов. Куча институтов и конструкторских бюро, где большинство сотрудников только и делали, что пили чай, вязали, курили и болтали, была никому не нужна. И то, что множество этих людей в новой России переквалифицировалось в предпринимателей, менеджеров, продавцов, курьеров и прочих бойцов крупного и мелкого бизнеса, вряд ли стало для кого-то большой потерей.

Хуже было то, что в высшем слое академической системы, среди, по идее, наиболее выдающихся ученых, стоящих у руля и распределяющих финансы, оказалось поразительно много таких, кому пилежка денег среди «своих» сделалась важнее забот об общем деле. И так же, как во всей стране, вместо поощрения лучших, сохранения еще не старых и способных на реальные достижения людей и коллективов, началось выборочное одаривание одних, приближенных, и скупые подачки всем остальным.