Страница 6 из 8
Очень хотелось есть, но мне хотелось всё сделать правильно.
− Алло, мам, привет, − начал я с неохотой.
− Здравствуй, сынок. Ну, рассказывай, как дела? Не познакомился ещё ни с кем?
Острая боль привычного осуждения накатывала камнем извне и камнем изнутри – из памяти – желая прижать маленького меня с двух сторон. Мягкой стороной ладони я потёр висок. Через несколько секунд отпустило, и я продолжал слушать без искривлённого лица.
Мы говорили около часа. Сначала я чувствовал натянутость разговора, но «обменявшись любезностями», мы зацепились за души друг друга. Я не обманывал, не юлил, не оправдывался, и ей это нравилось. Это нравилось любой женщине любого возраста. Деньги у меня были и это её успокаивало. Это всё, что я мог рассказать, поэтому говорила, в основном, мама, а я участливо задавал вопросы. Ей очень нравилось, когда давали высказаться, проникаясь её проблемами и заботами. Это вообще нравится всем людям, независимо от возраста и пола. Главное – не давать им советов, и тогда они твои. И наоборот: если хочешь избавиться от кого-то – дай ему совет.
Она говорила об изменениях на работе, о плохих и хороших (люди всегда сначала говорят о плохих, наверное, считают их куда более важными) событиях в семье, о круге друзей, коллег, о здоровье, воспоминаниях и новостях, о вещах, которые меня никогда не интересовали, но из маминых уст я слушал их с неподдельным интересом, обсуждал с положительным рвением и весёлостью. По окончании разговора я словно насытился. Сегодня я смеялся, радовался, злословил, скучал и грустил. Положив на стол телефон, я упал на кровать, улыбнулся во всю ширину рта и заплакал. Я живой, Господи, я живой!
Глава четвёртая
Подбросив голову с компьютерного кресла в привычное положение, я, буквально, подобрал слюни. В момент, в половину момента, меня зверски охватил голод, так нежно убаюкиваемый в этом прекрасном сне, сне – воспоминании о прелестных временах, когда мне было чем и с кем заняться; голод, давящий нутро изнутри, комкающий самочувствие в остатки недоеденных чувств, в полуфабрикаты памяти, отчуждающий моё я от всего хорошего в человеческой душе; голод, заставляющий переваривать собственные органы в отсутствие другой пищи. Голод теплоты, голод любви и ласки.
Резко вернувшись в реальность, я взглянул на всё, окружающее меня: компьютер, занавешенное окно, тёмных тонов обои – и мне расхотелось здесь оставаться. Ещё несколько часов назад я чувствовал себя полным сил, бодрствующим человеком, сейчас же, зверски голодный, я вновь подпадаю под вечное влияние Морфея. Словно по наитию я щёлкнул по клавише «Продолжить поиск». Разговор проходил параллельно тому, как я проваливался в сон.
− Привет.
− Привет.
Варёной сгущёнки…
− Меня зовут Генри.
Молока…
− Какое необычное имя, − это её позабавило. – Меня зовут…
Запечённого в духовке картофеля с сыром и говяжьим фаршем …
− …Альфира. Ты из России?
Мягкого хрустящего хлеба…
− Да.
Диван, телевизор…
− На самом деле меня зовут Ким, просто имя Генри мне очень нравится.
Мультфильм «Балто»…
− Ким? Красиво же. Зачем нужно называться Генри?
Сестра, грызущая рядом со мной шоколадку…
Я глубоко задумался, на автомате отвечая правдиво и просто. Мои мысли были заняты совсем другим.
Воспоминания о таких простых, таких надоедающее – простых вещах, как вечерний просмотр фильма в семейном кругу, сдавливали грудную клетку сильнее, чем погружение в барокамере на пятнадцатиметровую глубину, тушили в глазах огонь зверства, огонь желания что-либо делать, где оставалась гореть лишь слабая бабушкина конфорка, разогревающая такой жирный, такой густой намешанный суп, ведь на семьдесят седьмом году жизни сложно приготовить что-то лучше яичницы и такого супа, самого вкусного, самого приятного лакомства на свете.
Да, я скучаю по неуютной, нетерпящей меня, отвечающего ей взаимностью, обстановке, порой, полного хаоса, но, чаще и хуже, обыденной, проторенной рутины, от которой всё сводит и будто сцепляет, сращивая кости, создавая закостенело – тупое, негибкое и тело, и сознание; обстановке, от которой я бежал, Господи, бежал! От поставленной на стул железной тарелки бабушкиного супа, оторванной от буханки корки хлеба, какого-нибудь холодца или куриного окорока, купленного неделю назад, во время моего предыдущего приезда, не съеденного и стоящего в толком не закрывающемся холодильнике, потому что бабушка просто ПРИНЯЛА ЭТУ ЕДУ ЗА ЧУЖУЮ, и кружки чая.
− Сынок, можно я, пожалуйста, съем банан? – вспоминаю я её голос, и банан, на который она показывает пальцем, вспоминаю, как она держит мою руку, и боится, что я куда-то пропаду, вспоминаю, как она тревожится, и от этих воспоминаний мне становится плохо.
Бабушка боялась, что я исчезну, и я исчез. Из её дома, из её жизни, из её памяти. Иначе я просто не мог.
Я бежал от той ответственности присмотра за бабушкой, когда нужно следить за тем, чтобы она тепло и прилично одевалась, переобувалась в домашние тапочки, когда входила в дом, за тем, чтобы БРОСАЛА В КИПЯТОК ЧАЙНЫЙ ПАКЕТИК И САХАР, И РАЗМЕШИВАЛА, а не пила пустой кипяток; от необходимости искать ей же припрятанный кошелёк, чтобы просто успокоить старого хнычущего ребёнка. Как бы мне не было стыдно, но я хотел жить ради себя.
− Помоги с этим, прибери то, сделай это, навести её – этот список никогда не закончится, сколько бы проблем ты не решил. Человек – приспособленец, если не он привыкает к обязательствам, то обкладывать обязательствами его привыкнут другие.
И также с родителями. Чувствуя на себе бремя обслуживающего персонала, вечно ничего не успевающих, вечно работающих и учащихся родственников, в доме которых я только убирался и готовил, я бежал от устроенного не мной беспорядка, от невозможности изменить не свой ритм дня и жизни, бежал от неумения довольствоваться малым, чаще искусственным, хорошим, невзирая на плоды быта.
− Извини, я очень голоден. Пойду что-нибудь приготовлю, − я ушёл на кухню, оставив ноутбук открытым. На экране осталась девушка с большими изумлёнными глазами и печальным сожалеющим лицом.
Была почти ночь, а я так и не поел ни разу за день. Зато успел выплакаться и убрать то, что и так было убрано. Я должен был чувствовать себя лёгким и отдохнувшим, но зубы кривились от злости.
Прежде чем поесть, Женщина в Чёрном, под вуалью, молча ткнула меня в плечо, и когда и повернулся, показала на куртку на вешалке. Я понял её, подошёл к куртке и вытащил из кошелька бумажку с чёрной окантовкой. Иногда, когда я чувствовал себя виноватым или злым, я перечитывал стихотворение, написанное пять лет назад, и мне становилось легче.
Мне не о чём писать, мне некого любить, и некому признаться.
Отличием своим я поражаю тех, кто кроток или пьян.
Мне чужда вера, воля, кровь родных, мне нужно мясо,
Чтоб завернуть в него кусочек мозга, душу передав.
Мне нужен тот, кто будет подчиняться слову, слушать.
Завистливую пакость, грязь, что рот мой будет издавать.
Гнобить других – ммм, как мне это нужно.
Или же чахнуть дома, скисшим молоком облив кровать.
Сложно представить, откуда столько злости, злобы,
Сколько плохого отражено в милом лице.
Поджечь ведро с котятами – пусть лучше задохнутся, не утонут.
И пристрелить собаку – не душить же в кожаном кольце?!