Страница 2 из 26
Одним словом, он выказывал такие признаки несовершенного и извращенного понимания, которые стали бы причиной того, - имей он более скромное происхождение, - что его стали бы называть дурачком. Будучи же сыном сэра Кларенса Батта Малмезона, он считался чудаком. Деревенские старухи утверждали, что он принадлежит к тем, кто может видеть эльфов, и что если бы кто-нибудь знал, как это сделать, его можно было бы заставить раскрывать тайны и оказать магические услуги. Но, с другой стороны, его следовало опасаться как возможного (пусть и невольного) слуги зла; в особенности опасно, как утверждали эти почтенные дамы, было стать объектом его внимания или привязанности, - догма, получившая ужасное подтверждение в судьбе пестрой кошки, которая, угодив в капкан, поставленный на грабительницу курятника, была задавлена бультерьером, воспользовавшимся благоприятными для него обстоятельствами, чтобы расплатиться за старые обиды. Эта трагедия случилась в январе 1807 года и произвела сильное впечатление на Арчибальда Малмезона. Он не плакал и не рвал на себе волосы, но дело приняло гораздо более серьезный оборот - он потерял аппетит.
Но самая примечательная часть истории еще впереди. Никто не сказал ему, что кошка мертва, а та, обладая склонностью к авантюрам, часто покидала дом на несколько дней без разрешения и предупреждения. Тем не менее, Арчибальд сразу же догадался о ее судьбе и даже (как это показалось некоторым по выражению его лица) узнал, как это случилось. Он дал понять, что хотел бы взглянуть на ее останки, но это было невозможно, поскольку кошку тайно погребли в темном углу на задворках сада. Можно ли поверить, что "странный" ребенок тут же вскочил на свои толстенькие ножки, не торопясь и не отклоняясь ни на шаг, вышел из детской, прошел по коридору, спустился по лестнице, пересек холл, вышел в дверь и так далее - в сад за домом, к тому самому месту, где лежала бедная Табби!
Этот факт засвидетельствован и не подлежит сомнению; но автор не уверен, чтобы кто-то придал ему должное значение. Мальчик никогда прежде не ходил так далеко, хотя был прекрасно развит и мог преодолевать куда большие расстояния. Он не сопротивлялся прогулкам, но, как уже было сказано, пренебрегал хлебом с молоком, и каждые несколько дней отправлялся в сад на заднем дворе и стоял у могилы на холоде, пристально глядя на нее, но не делая никаких движений. Это продолжалось около шести недель и вызвало сильное любопытство в округе. Наконец, в конце февраля у Арчибальда случился припадок, по-видимому, эпилептического характера. Придя в себя, он неожиданно потребовал стакан молока и с жадностью выпил его; после чего уснул и не просыпался в течение тридцати шести часов.
К тому времени, когда он проснулся, он уже стал в Малмезоне персоной более значительной, чем за всю свою предыдущую короткую жизнь. К его кровати постоянно подходили люди, пытавшиеся с высоты своих знаний и жизненного опыта объяснить причину столь неестественного сна. Одни при этом предсказывали, что он потеряет ясность ума, другие - что он станет признанным чародеем, третьи - что он вообще никогда больше не проснется. В общем, подобно всем прочим пророкам, они предсказывали все, кроме того, чему долженствовало случиться на самом деле; но, если бы хорошенько подумали, то предсказали бы и это.
<p>
II</p>
Арчибальд проснулся и сел на постели. Открыл рот, видимо, собираясь что-то сказать, но язык отказывался повиноваться и произносить какие-либо узнаваемые слова. Он произвел какой-то бессвязный звук, отдаленно напоминающий крик младенца, после чего, словно рассердившись на собственную неудачу, издал громкий негодующий вопль, время от времени приглушаемый засовыванием в рот пальцев. Что бы с ребенком ни случилось, было очевидно, он - голоден; впрочем, этого следовало ожидать. Ему принесли немного хлеба и молока, - это стало его любимой едой; но, к всеобщему изумлению и смятению, он, казалось, даже не знал, что это такое, и продолжал проявлять признаки все возрастающего аппетита. Они пробовали давать ему самую разнообразную пищу, но тщетно; они пытались вкладывать ему в рот ее кусочки, но он утратил способность жевать и не мог удержать их. Чем больше были их старания, тем сильнее становилось его раздражение, пока, наконец, не поднялись такие гвалт и смятение по поводу мастера Арчибальда, что прежде довольно незаметный маленький персонаж должен был бы гордиться этим.
Среди встревоженных и растерянных людей, толпившихся в это время в детской, была молодая женщина, - кормилица последнего ребенка Малмезонов, трехмесячной девочки. Это была здоровая, полная крестьянка, которая, подавшись вперед, чтобы взглянуть на обезумевшего Арчибальда, прижимала к своей обнаженной груди младенца, - единственное человеческое существо, сохранявшее спокойствие. Арчибальд заметил ее, тотчас же протянул к ней руки и подался всем телом, сопровождая это действие криком, в котором ясно слышались нетерпение и голод, - иначе истолковать его было невозможно. Да, невозможно, но это не имело никакого значения; другого толкования быть не могло. Честная Мегги, хихикая и краснея, отложила в сторону младенца (сразу ставшего менее спокойным) и прижала к груди крепкого, неразумного молодого джентльмена, у которого уже прорезались зубы. Это не помешало ему хорошенько поужинать, и с тех пор его могло обеспокоить только отсутствие единственного человека, - Мегги. Все счастливо устроилось, домашние разошлись, а баронет с громким смехом заявил, что он всегда говорил: Арчи - всего лишь грудной младенец, и вот теперь все могли убедиться, что он был прав в своем утверждении!
Однако, доктор Роллинсон (старый врач, отец нынешнего носителя этого знаменитого имени), наблюдал за этой сценой с чем-то большим, чем обычное удивление; она озадачила, но вместе с тем и чрезвычайно его заинтересовала. Он был менее консервативным, чем многие представители его профессии; он держал свой разум открытым и был не прочь исследовать странные гипотезы, и даже сам, при случае, выдвигал их. Вопрос, стоявший сейчас перед ним и бросавший вызов его опыту и здравомыслию, заключался в следующем: что случилось с Арчибальдом? Почему мальчик вдруг вернулся к первичному источнику питания, причем, не из простой детской прихоти, а на самом деле не зная иного, хотя, казалось, что пищу он может получить любым другим способом? Очевидным ответом было бы, что мальчик стал совершенным идиотом; но чем больше доктор Роллинсон обдумывал это грубое и простое объяснение, тем менее удовлетворительным оно ему казалось. И он благоразумно решил исследовать симптомы и взвесить все за и против, прежде чем взять на себя ответственность сделать окончательный вывод.
Первым результатом его наблюдений явилось подтверждение первоначального его впечатления: Арчибальд вовсе не был идиотом. В выражении лица ребенка присутствовала какая-то пустота, но это была скорее пустота невежества, чем глупости. А невежество его вызывало удивление. Он никогда не считался мальчиком большого ума, но пропасть в его знаниях до странного припадка и после была приблизительно такой же, какая разделяет знания Бэкона и простого земледельца. Даже если бы он только-только появился на свет, то и в этом случае не смог бы выказать меньшего знакомства с ним; отец, мать, сестра - все они были ему совершенно незнакомы; он пристально смотрел на них, не узнавая; он никогда не поднимал глаз, когда произносили его имя, и не подавал виду, будто понимает разговоры, которые велись вокруг него. Его собственные мысли и желания выражались нечленораздельными звуками и жестами, но тайна речи, без сомнения, интересовала его; он изучал движения губ тех, кто обращался к нему, с пристальным, серьезным вниманием, казавшимся весьма забавным, - за исключением его бедной старой тети Джейн, которая бледнела под его пытливым взглядом и заявляла, что он, должно быть, околдован, ибо, хотя он, казалось, ничего не знал, все же у него был самый понимающий взгляд из всех детей, каких ей когда-либо доводилось видеть. Тетя Джейн высказывала то, что уже начало признаваться всеми. Чего бы ни лишился Арчибальд, не подлежало сомнению, что он каким-то образом вернулся к первоначальному знанию (термин "материнское знание" в данных обстоятельствах кажется неуместным), до сих пор ему неизвестному. Он мог забыть свое имя и свою мать, зато научился учиться и познавать и впервые в жизни проснулся. Это было все равно, что сказать: он был новым существом в старом обличье; и это тоже не самый лучший эвфемизм понятию подменыша. Неужели он и в самом деле подменыш? Мудрая женщина, о которой мы уже упоминали, с уверенностью утверждала, что это так, и что, каким бы невежественным он ни представлялся, на самом деле он знал гораздо больше, чем знало любое человеческое дитя в его возрасте или даже больше. В подтверждение этого мнения приводилось доказательство того, что слышали, как мастер Арчибальд, оставшись один в детской, напевал себе под нос слова какой-то песенки, чего не могло бы быть, если бы он вообще не знал слов; значит, он, несомненно, был подменышем.