Страница 89 из 99
Ближайший телефон — в квартире Ольги, но она не пустит. Есть автомат у магазина, до него два шага. Если поискать в кабинке и вокруг, и еще у крыльца универсама, можно найти монетку. Люди часто роняют мелочь — Филипп, которому никогда не дают денег, хорошо это знает. Раздобыть две копейки легко: в конце концов, можно просто попросить у прохожего, соврать, что надо позвонить маме на работу, потому что забыл ключи. Но Филипп решает не ходить к автомату. Он боится услышать взрослый голос, который скажет: Яна в (психушке!) больнице. Яна больше ни с кем не разговаривает, только пускает слюни, потому что шаталась по подвалам и нюхала клей. Телефон — это такая взрослая штука, через которую приходят беды, которые нельзя ни исправить, ни даже толком понять. Стоит набрать номер — и Филипп влезет в их неясный мир, правил которого не знает, и возможность сделать хоть что-то выскользнет из рук.
Он доходит до угла дома нога за ногу, посматривая через плечо на Ольгин подъезд, — вдруг Янка выбрала другой путь, вдруг идет прямо сейчас… Ольги среди играющих в резиночку девчонок больше нет; слабый укол радости делает шаги уверенней. Потом сводящий с ума зуд снова охватывает сердце, легкие, кишки; Филипп переходит на неловкий, шаткий бег.
Иногда он оглядывается — и каждый раз видит, как Ольга длинными, скользящими шагами несется следом; это дает ему силы бежать дальше.
Когда дверь в квартиру Янки распахивается, Филипп, занесший кулак для нового стука, отшатывается со звуком, с каким вода уходит в забитую раковину. Яна смотрит сонно и недовольно, как сова из клетки, шевелит рыжими бровями и сипло говорит:
— Чего так ломишься, соседи засекут!
Скривив распяленные губы, Филипп утирает ладонью красное, мокрое лицо и косится на Ольгу. Она кажется высокой и тонкой, как березка на картинке из учебника, и такой же ненастоящей, и ноздри у нее не розовые, как обычно, а белые. Увидев Янку, она расправляет плечи, презрительно щурится и дергает носом. Тычет Фильку локтем под ребра так, что он тихо вскрикивает и хватается за бок.
— Я ж говорила, ее просто родаки не выпускают, да, Ян?
— Вы чего такие? — невнятно спрашивает Янка, протирая кулаками глаза.
— Мы думали, до тебя Голодный Мальчик добрался, — выдавливает Филипп.
— Я ж не ходила… — удивленно тянет Янка.
— Груша тоже не ходил, — буркает Филипп, и Ольга странно поводит плечами. — Я вчера подслушал… — он вдруг понимает, что, если болтать в дверях, их самих могут подслушать соседи, и нервно спрашивает: — К тебе можно?
— Ян, скажи ему, чтоб катился отсюда, — встревает Ольга, и ее губы начинают дрожать. — Он собаку хочет убить!
— Зачем? — звонко изумляется Яна и, поморщившись от запрыгавшего по лестничной клетке эха, отступает от двери. — Давайте, а то застукают еще. Только ненадолго…
Они толкутся в прихожей, вдыхая запах табачного дыма, рыбьей чешуи, налипшей на рукава тулупа, бензина. Есть еще какой-то запах, странный и тревожный, — вроде крови, давным-давно пролитой на снег. Почему-то он заставляет думать о Янкиной маме, которой Филипп даже не помнит.
— Ян, говорю тебе, он совсем чокнулся, — говорит Ольга, едва дверь закрывается за ее спиной. — Говорит, надо собаку убить, чтобы она Голодного Мальчика на тот свет утащила!
— А, — вяло отвечает Янка. Ее глаза блуждают от расцарапанной физиономии Филиппа к бледному до прозелени, в бурых пятнах лицу Ольги и обратно. Она морщит лоб, будто пытается что-то вспомнить, но не может. — Слушайте, а давайте завтра? Мне к папе в Институт надо, он орать будет, если опоздаю.
На слове «Институт» она воровато сглатывает, и Филипп понимает: врет. Не собирается она к папе на работу. Просто хочет, чтобы они ушли.
— Тебе просто слабо, — говорит он. — Вам обеим слабо, — повторяет он громче. — Вам просто жалко собаку убивать, а мне, думаете, не жалко? — он срывается на визг: — Мне, может, еще жальче! Только если вы не пойдете — я один пойду, ясно? Потому что его надо обратно загнать, иначе… иначе он всех съест! Потому что он… потусторонний, ясно? И его надо обратно…
— Ты совсем дебил? — взрывается Ольга. — Потустороннего не бывает! И того света — тоже! А если тебе Голодный Мальчик не нравится — так просто на Коги не ходи, ясно?!
— Ты не понимаешь… Надо пойти… в последний раз.
— Это ты не понимаешь! Я уже заманалась за тебя заступаться, ты, жирный, даже убежать не можешь, а сам на Коги собрался! Да он тебя одной левой! И попробуй хоть одну собаку тронь — я тебя самого убью, ясно тебе?!
Филипп задыхается. Пот стекает на глаза, щиплет царапины на щеке. Слова Ольги разъедают его, как кислота; он понимает, что надо уйти и никогда больше с ней не разговаривать, но не может. Остановить Голодного Мальчика важнее. Иначе Филиппу будет не с кем не разговаривать… Он открывает рот — еще не зная, что скажет, в последней надежде убедить Янку помочь, — но она вдруг смотрит на настенные часы, надевает кофту и решительно подхватывает стоящий у стены школьный ранец, разбухший, как мешок с картошкой.
— Мне идти надо, — говорит она. — А вы как хотите.
Ранец, похоже, тяжелый. Янка с трудом закидывает его на плечи, берет скрипку и распахивает дверь. Ждет, нетерпеливо переминаясь.
— Ты папе, что ли, на скрипке будешь играть? — удивляется Ольга, и Яна, глядя в пол, поводит плечами:
— Вроде того… Слушайте, мне правда пора уже.
Она так спокойна, что хочется кричать. Вместо этого Филипп кивает и медленно пятится, не спуская глаз с перекошенной Янкиной кофты. В обвисшем кармане легко угадываются очертания ножа.
…Филипп выкатился в серебристо-серый от мороси двор и замер, опутанный мягким светом сумерек. В памяти ворочалось большое, металлически звякающее, пахнущее железом и машинным маслом. Он закрыл глаза, и темная куча распалась на длинный железный ящик и дядю Сашу, стоящего перед ним на коленях с огромной связкой ключей в руках.
Филипп завертел головой, но ни дядь Юры, ни Ольги не увидел. Он медленно спустился с крыльца. Руки начинали замерзать, и он зябко втянул их в рукава куртки. Снова один, и идти больше некуда. Он сгорбился, содрогаясь от спазмов под ложечкой. Ворона обманул. В его жизни ничего не изменится, и сегодняшний день — лишь рябь на поверхности мертвого озера. Пора домой. Мама ждет. Он извинится перед ней, а потом поедет в санаторий.
— Отстаньте от меня! — донесся из-за угла дома визгливый, одышливый голос, и Филипп медленно распрямился. Опять бежать, подумал он с веселым раздражением. Снова бежать…
Загребая рукой густой от соли воздух, он затопотал по выщербленному тротуару, обогнул дом и выскочил на пустырь.
…Ольга бежала, как раньше, — череда полетов, хлещущий по спине соломенный хвост, бесконечные ноги мелькают, вспарывая пространство. Бежала легко и стремительно, и дядя Юра чуть впереди казался на ее фоне кривой, неуклюжей жабой, но почему-то она никак не могла догнать его. Дядь Юра боком выскочил на дорожную насыпь, дико оглянулся, заметался, порываясь бежать по грунтовке, но Ольга была слишком близко, — и он тремя неуклюжими прыжками перебрался через глубокие колеи и спрыгнул с другой стороны. Ольга съехала с насыпи секундой позже, — откинувшись назад, взрывая пятками глину, почти лениво поводя руками, чтобы удержать равновесие. Дядь Юра снова оглянулся, сбиваясь с ритма, и рванул между гаражами. Как такое может быть, подумал Филипп на бегу, почему она до сих пор не поймала его? Ольга принимала то вправо, то влево, иногда оказываясь сбоку от дяди Юры, но никак не приближаясь, и до Филиппа вдруг дошло: она загоняет его, как дичь. Она гонит его на Коги.
Серые, палевые, черные тени замелькали по обочинам. Напряженно вытянутые хвосты. Азартно приоткрытые пасти, полные желтоватых зубов. Крупный белый с рыжими пятнами кобель промчался совсем близко, едва не сбив Филиппа с ног, толкнул мокрым боком, оставив на брюках несколько шерстинок. Вернув равновесие, Филипп снова затрусил между гаражами, приближаясь к черной линии стлаников, за которой давно скрылись и дядь Юра, и Ольга, — но больше по инерции. Тропа, уводящая сквозь заросли, была темной, как нора, и узкой, такой узкой, что от одного ее вида сводило затылок. Не для взрослых. Филипп боялся застрять на ней. Знал, что застрянет.