Страница 90 из 99
Он снова посмотрел на тропу, и волосы на всем его теле зашевелились, будто тронутые ветром. Голодный Мальчик дождался. Ольга бежала к нему, торопясь наконец выполнить обещание, от которого увиливала так долго. И Филипп должен был идти за ней. Он тоже обещал и тоже пытался избежать расплаты.
За спиной зашуршали быстрые шаги. Оглянувшись, он увидел Янку и с тайной радостью от отсрочки остановился, уперев руки в колени. Сердце выскакивало из груди. Янка подбежала ближе, заваливаясь вперед, и встала рядом, пытаясь отдышаться. Проводила диким взглядом очередную собаку, скрывшуюся в кустарнике.
— Надо идти, — сказала она. На ее шее проступили крупные белые мурашки, и, глядя на них, Филипп покрылся ледяным потом.
9
Она не хотела вспомнить, когда бегала последний раз, — не презрительной рысцой, лишь бы физрук поставил тройку и отвязался, а вот так, по-настоящему, чтобы мокрый ветер хлестал в лицо, чтобы не чуять земли под ногами, чтобы лететь. Воспоминания были рядом, они кружили над головой, шелестели вороньими крыльями, — но Ольга бежала быстрее, и воспоминания не могли догнать ее. Добровольно принятые путы лопались, как гнилой ситец юбки до пят, клочьями опадали за спиной и тут же исчезали за горизонтом — так быстро она бежала. И даже собаки отставали от нее; они неслись позади, растянувшись длинной дугой, и было приятно ощущать спиной их присутствие, — но она бежала быстрее собак.
Из груди рвался восторженный вопль. Она заулюлюкала и вильнула, обходя сбоку того, за кем гналась, и направляя его на тропу. Ей было жаль, что он такой старый, и слабый, с прокуренными легкими и изъеденным страхом нутром, — бежать за ним было почти неинтересно, и она немного боялась, что он упадет, схватившись за сердце и закатив глаза, и все кончится быстро, скучно и обыкновенно. Она чуть замедлила бег, чтобы не прервать погоню раньше времени, — и воспоминания догнали ее, воспоминания о том, как ей было весело и страшно, а потом она сделала все, как положено, и все сломалось. Но до того… до того она бежала.
Ольгу разобрал смех, и она не стала бороться с ним.
— Стооой! — заорала она, хохоча, и дядя Юра, вздергивая зад, прибавил ходу. Попытался свернуть в последний проход между гаражами; Ольга обошла его сбоку, и он шарахнулся, снова рванул по раскатанной тракторами дороге между бесплодными, выкорчеванными участками, на которых так и не развели огороды. Полынь и пижма по обочинам сменились кустиками березы и куртинами шикши, — а впереди неумолимо вставали стланики. Дядь Юра заметался, и Ольга залилась смехом.
— А ну стой! — звонко крикнула она, подаваясь то вправо, то влево, перекрывая все пути, кроме одного. — Тебе же лучше будет!
Дядь Юра оглянулся, загребая воздух скрюченными пальцами. Совсем белый, подумала Ольга, и губы обложены, нет, рано, здесь ты у меня не свалишься, так ты не уйдешь. Она сделала выпад, и дядя Юра, тонко взвизгнув, подпрыгнул на месте и бросился прочь по единственной дороге, которую она ему оставила.
Ольга раздвинула упругие ветки. Длинные кедровые иголки огладили ее руки. Толстый слой влажной хвои под ногами был мягким, как перина. Впереди раздавалось сиплое, жесткое дыхание, хруст сухих веток, сдавленный плач. Наползающий с моря туман глотал звуки, и они удалялись, затихали и вскоре исчезли совсем, — и вместе с ними вдруг затих и ветер.
Ольга постояла, вслушиваясь в шорох оседающих капель, тихо рассмеялась и перешла на плавный, ленивый бег. Она не торопилась. И когда она бежала через марь (через марь бегать нельзя, но не сегодня, сегодня она ни за что не протонет), а впереди уже вставал склон нависающей над Коги сопки, воспоминания снова нагнали ее, — но уже не могли причинить вреда.
…Ольга смотрит, как Янка запирает дверь, и ей кажется, что она запирает что-то еще — запирает навсегда что-то очень важное, без чего и жить нельзя. Филька глупо открыл рот, — наверное, тоже видит, что Янка закрывает не только замок. Сейчас они втроем выйдут из подъезда — и все изменится навсегда. Это последнее, что они сделают втроем, — спустятся по лестнице и выйдут на покрытый коркой соли свет. Дальше они пойдут каждый сам по себе.
— Хочешь, я с тобой в Институт схожу? — предлагает Ольга. — Подожду в коридоре, пока ты с папой разговариваешь.
Ее голос звучит тускло и пусто, будто обглоданный. Янка смотрит на нее круглыми от ужаса глазами, молча трясет головой, и Ольга отворачивается, сложив руки на груди. В последний раз щелкает замок, и Янка, откидываясь назад под весом набитого ранца и балансируя скрипкой, начинает спускаться. Ольга с Филькой идут следом, как почетный караул.
Свет на улице именно такой, каким его представляла Ольга, — бледный, невыразительный, пыльный. Янка плоской серой тенью замирает в дверном проеме, и кристаллики соли, забившие солнечные лучи, разъедают ее контур. Мучительная пауза перед окончательным концом. Ольга не может ее выдержать.
— Чего стоишь столбом? — недовольно говорит она и протягивает руку, чтобы подпихнуть Янку в спину. На серую Янкину тень надвигается другая, высокая, размытая, совсем съеденная. Филька сипло втягивает воздух и перестает дышать: его легкие закрыты на ключ, его дыхание заперто, они все заперты, все трое… Снова — трое.
— Здрасьте, — громко говорит Ольга, оттирает Янку плечом и просовывается вперед.
Увидев ее, дядь Юра досадливо морщится и отворачивается, снова сосредоточившись на Янке — а та смотрит в цементный пол крыльца, будто видит далеко-далеко внизу что-то страшно важное.
— А Янкиного папы дома нет, — еще громче говорит Ольга. — Он на работе. Вы лучше вечером зайдите, он вечером придет.
— Ты еще пораспоряжайся мне, — цедит дядь Юра. — Идите, поиграйте, мне надо с Яной поговорить.
— Никуда мы не пойдем, — выпаливает Филька и переступает с ноги на ногу, крепче утверждаясь на земле. Дядь Юра криво, заискивающе улыбается. Как собака, на которую прикрикнули.
— Какие у тебя невоспитанные друзья, Яна, — говорит он. — Не понимают, что слушать чужие разговоры невежливо. Наверное, это они подбили тебя написать ту глупую записку? — Его жалкая улыбка становится чуть шире, приоткрывая сероватые зубы. Блуждающий взгляд Янки расплывается, и Ольге хочется врезать ей, чтоб очнулась. — Представляешь, что скажет твой папа, если узнает, что ты сделала? Надеюсь, ты с ним своими выдумками не делилась. Тебя, конечно, выдрать надо, как сидорову козу, но я ему ничего не скажу. Такое врагу не пожелаешь: узнать, что родная дочка — шантажистка и клеветница. Ты знаешь, что такое клевета, Яна? Это подло, недостойно…
На его лбу выступают капли пота, верхняя губа подергивается. Ольга никак не может взять в толк, чего он хочет и зачем пришел. Она только понимает, что двор пуст, их никто не видит, а дядь Юра по-прежнему выглядит, как испуганная собака, — собака, готовая укусить.
— Что ты рассказала отцу? — спрашивает дядь Юра. — Что ему наговорила? Не хочешь по-хорошему — я тобой по-другому поговорю. Что ты ему сказала? А ну отвечай!
Он хватает Янку за плечо. Пальцы впиваются в плоть. Дернувшись, как тряпичная кукла, Янка вскидывает локоть, прикрывая голову, и забытый скрипичный футляр в ее руке бьет дядю Юру по носу. У Ольги вырывается истерический смех; она зажимает рот ладонями. Дядя Юра молча открывает и закрывает рот; Ольга закусывает кулак, чтобы не закатиться от хохота, а потом вдруг понимает, что дядь Юра онемел не от возмущения, а от страха, — он весь серый, и его губы трясутся, как студень. И смотрит он не на саму Янку, а на карман ее обвисшей кофты. Прорвавшийся от резкого движения карман, из которого торчит изогнутое лезвие ножа с глубокой ложбинкой, загаженной бурыми пятнами.
Кровь вскипает шипучими пузырьками и заполняет голову Ольги. Мир становится хрупким и прозрачным, как облизанный до бритвенной остроты леденец.
— Атас! — орет она. Мир взрывается острыми осколками. Янка спрыгивает с крыльца, на бегу прижимая нож чехлом со скрипкой; Филька, чуть помедлив — он всегда медлит, всегда! — тяжелыми прыжками несется за ней. Ольга ухмыляется в лицо дядь Юре и срывается с места.