На звук пушек

Верди дю Вернуа был хороший офицер и был симпатичен Будрицкому. Но генерал потерял интерес к дальнейшей беседе с ним и обернулся к своим офицерам:

— Господа, мы идем в атаку. Распорядитесь, чтобы впереди батальонов шли цепи застрельщиков. Самим батальонам наступать в разреженном строю[2].

Офицеры зашевелились, услышав приказание, которое противоречило их пониманию, как следует наступать, вбитому в сознание в училищах, а затем многолетними занятиями на плацах.

— Повторяю, не только батальоны, но и роты и взводы должны атаковать в разомкнутом строю, разреженными цепями. Господам офицером отправиться по подразделениям и разъяснить это подчиненным. Атака по сигналу.

Крест генералов — посылать других на смерть, а самому оставаться в живых. Это их долг — руководить сражением. Но иногда и генералам приходится лично идти в бой.

Будрицкий не оборачиваясь на свиту, подъехал к одному из батальонов, спешился и передал уздечку лошади адъютанту. Все распоряжения он отдал заранее, а теперь хотел сам повести гвардейцев.

— Ну-ка, сынок, давай я сегодня понесу знамя! — сказал генерал знаменосцу.

Два километра до Сен-Прива. Три тысячи шагов. Полчаса ходьбы. Если не под пулями. А под пулями — как получится.

Пятьдесят восемь лет, что ни скажи, а возраст! Но в руках еще достаточно сил, чтобы нести знамя впереди своих солдат.

Две тысячи шагов прошли легко. Французские митральезы доказали, что они способны стрелять на такое расстояние. Но молчали.

Последняя тысяча шагов уже под огнем красноштанников. Каждый шаг — чья-то смерть. Тысяча шагов — тысячи убитых и раненных, которых послал под пули он, генерал Будрицкий.

Осталось двести шагов, рубеж штыковой атаки, когда пуля ударила Будрицкого в руку. И знамя упало на землю. Генерал поднял его здоровой рукой, уперев древко в землю.

— Вперед! Вперед! Не останавливайтесь! Мы уже победили! — закричал Будрицкий, ободряя атакующих.

— Вперед! Вперед! — повторял он, и сделал попытку нести знамя одной рукой.

Следовало бы перевязать рану. Но это потом. Сен-Прива вот оно! Рядом! И надо, чтобы солдаты видели, что их командир с ними. Пусть он ранен. Но он с ними. Солдатам будет легче идти под пули картечниц.

«Это было верное решение, идти в разреженном строю», — отстраненно подумал Будрицкий, оглядывая поле боя. Среди прусских гвардейцев, то один, то другой падали от огня французов, но потери были куда меньше, чем при первой атаке.

Генерала обогнал лейтенант, совсем мальчишка, с поясом одетым не по талии, а через плечо. Адъютант. Видно не нашлось адъютантского шарфа.[3] Оглянулся на Будрицкого. И споткнулся, упал в трех шагах от генерала. На ткани форменных брюк быстро расплылось кровавое пятно.

Лейтенант скривился от боли, но взглянул на генерала, и покраснел, явно испытывая стыд за то, что лежит в присутствии начальства. Он, зажимая рукой рану на бедре, поднялся с земли, зачем-то козырнул Будрицкому, и явно собрался ковылять дальше, к Сен-Прива, куда убежали солдаты его части.

— Постой сынок, — остановил лейтенанта Будрицкий. — Как тебя зовут?

— Лейтенант Гинденбург, — отчеканил как на плацу лейтенант. — Первый адъютант 3-го гвардейского пехотного полка.

— Первый адъютант полка? Я этой должности достиг, когда был лет на десять тебя старше. Быть тебе, лейтенант Гинденбург, фельдмаршалом! Уж поверь мне на слово!

Лейтенант опять покраснел, но теперь от удовольствия от похвалы.

— Идти можешь?

— Так точно, господин генерал! — лейтенант бросил взгляд на собственную рану. — Кажется, пуля прошла на вылет.

— Тогда перетяни свою рану шарфом, а потом помоги мне. Хромой да однорукий уж как-нибудь вместе сойдем за знаменосца.

Будрицкий упер знамя в плечо и достал носовой платок, после чего кое-как наложил сам себе повязку на руку.

— Пойдем, лейтенант! А точней, похромаем! Как тебя, говоришь, зовут?

— Лейтенант Гинденбург! Пауль фон Гинденбург.

*

Битва гремела на всем протяжении фронта уже семь часов. А Императорская гвардия стояла под защитой пушек крепости Плапвиль. За всю войну гвардейцам так и не довелось толком повоевать. Повезло поучаствовать в боях только отдельным частям. А остальная гвардия шагала по дорогам туда, потом сюда, потом обратно. Будто в этом весь смысл существования гвардии на войне: маршировать без единого выстрела.

Их берегли как главный резерв, чтобы бросить на весы войны в самый ответственный момент. Но когда этот момент настанет, знали лишь император и маршал Базен.

Расположившись позади центрального участка фронта Бурбаки сперва держал дивизии в полной готовности, ожидая приказа выступить в любой момент в любом направлении. В первой половине дня маршал Базен дал ему указание отправить одну бригаду на помощь Фроссару, которого атакуют в долине напротив Москвы. Бригада ушла, и в течение дня других приказов не поступало. Не желая изматывать солдат бесполезным стоянием в шеренгах, Бурбаки разрешил гвардейцам заниматься своими делами, но не покидать расположения своих рот. И теперь гвардия, находясь в своих бивуаках, готовила пишу, приводила в порядок обмундирование, полировала оружие или вовсе сидела сложа руки. А в это время другие сражались.

И вместе с остальными гвардейцами томился генерал Бурбаки, их командир.

Когда Базен распорядился отправить на фронт гвардейскую бригаду Брикура, Бурбаки усомнился: стоит ли распылять резерв, отправляя его частями? Тем более, что фронт у Москвы держался. Пусть из последних сил, но ведь держался? Не лучше ли гвардию бросить в атаку всю, единым кулаком, когда противник измотает все силы? И высказал свое сомнение Главнокомандующему.

Ответ Главнокомандующего был короток:

«Можете вернуть их или оставить Фроссару, как вас больше устраивает».

Больше распоряжений от Главнокомандующего не поступало, а сам Базен и вовсе уехал в Сен-Квентин.

Бурбаки уже был не рад, что высунулся со своими непрошенными советами. Теперь он метался, терзаясь от неизвестности, ничего не зная о ходе сражения, о действиях противника и положении французских корпусов.

Когда в Плапвиль прибыли два офицера из штаба шестого корпуса с просьбой о помощи, Бурбаки даже обрадовался. Но куда больше он был изумлен. Обращение за помощью напрямую, одного командира к равному по положению, минуя вышестоящее командование — вещь совершенно невероятная во французской армии. Но посланцы Ладмиро пояснили, что на все просьбы, донесения и рапорты маршал Базен ответил или нечто невразумительное, или обещал сообщить решение позже, или вовсе не отвечал.

Из подробных пояснений посланцев стало понятно, что Ладмиро прочно удерживает позиции, то и дело контратакуя IX корпус генерала фон Манштейна. Ладмиро, уверенный в своих силах, предлагал Канроберу ударить во фланг наступающей прусской гвардии. Но Канробер попросил пока воздержаться. Пусть пруссаки потеряют большую часть своей энергии в атаках на Сен-Прива, а потом завязнут под Маренго, где оборудовались новые позиции. В этом случае, по мнению Канробера, контратака могла рассчитывать на успех, так как наступившая темнота не дала бы противнику ввести в бой резервные силы. А резерв у немцев по численности и силе превосходил все, что имелось у Ладмиро и Канробера вместе взятых.

Между тем, в Сен-Прива храбро сражались и продолжали удерживать позицию девять батальонов 6-го корпуса, в то время как остальные войска Канробера спешно окапывался в километре восточней, у Маренго, где поросшие лесом склоны больше подходили для обороны.

Бурбаки колебался. В словах офицеров был свой резон. Из их рассказа выходило, что у Сен-Прива сложилась критическая ситуация и промедление вполне могло обрушить фронт на всем правом фланге. Но был хороший шанс, что Канробер удержится до темноты.

Однако сильный удар по обескровленной прусской гвардии позволял прорвать фронт между Манштейном и саксонцами, и радикально изменить ситуацию в пользу французов.