На звук пушек

Да и погода «радовала». Конец лета был чередой дождей и жары, и все себя чувствовали как в парнике. А потом, с начала августа, зарядили проливные дожди, и стало еще хуже. Земля не успевала просохнуть, а дороги превратились в болото. От этого ситуация с подвозом становилась еще хуже.

В штабе Шеварди встретил растерянного командира понтонёров. Его эшелон загнали в тупик. Паровозная бригада вместе с паровозом куда-то делась, то ли сбежала, то ли ее отправили с другим эшелоном, которых на путях в Сен-Авольде стояло больше, чем имелось в наличии машинистов и паровозов. И что теперь делать подполковник-инженер не представлял[3]. Штабные заявили ему, как и Шеварди: вы приписаны ко второму корпусу, туда и обращайтесь за распоряжениями. На беду лошади для повозок понтонеров следовали в другом эшелоне. И где они в настоящий момент, в Форбаке или на полпути к Парижу, никому было не известно. Шеварди подумал… и предложил инженеру свой паровоз. Не для того он стремился на передовую, чтобы теперь возвращаться в тыл.

К сожалению, ни один человек в Сент-Авольде не имел представления о том где сейчас противник и какими силами он располагает. На вопрос об этом в штабе Базена, штабные заметили, что сообщать о перемещениях врага долг каждого француза, и они надеются в ближайшее время получить исчерпывающие сведения от мэров и префектов местностей, близких к неприятелю.

Пораженный глубиной штабной мысли, Шеварди откланялся и решил стать Наполеоном собственной судьбы. А великий полководец, как известно, говорил, что искусство войны — это наука, в которой ничто не удается, кроме того, что тщательно просчитано и тщательно продумано. Увы! Данных для того, чтобы правильно оценить ситуацию и принять верное решение катастрофически не доставало данных. Похоже современные французские штабисты из всего наследия Наполеона выучили только фразу о том, что война состоит из непродуманных действий. Поэтому подполковник решил воспользоваться советом своего кумира «сперва ввязаться в бой, а там уже видно будет».

Что ж, замысел ввязаться в бой удался Шеварди в полной мере. Буквально через три часа после выступления со станции батарея нос к носу столкнулась на дороге с эскадроном германских драгун. Дорога пролегала между холмами, покрытых густым лесом. К тому же еще ливень ухудшал видимость, а за капелью никто не услышал звуков движущегося навстречу отряда. Потому и встреча произошла неожиданно как для одних, так и для других. Враги столкнулись в буквальном смысле нос к носу.

Однако, положение было все же выигрышней у кавалеристов. Батареи требовалось для вступления в бой развернуться, перестроиться в боевой порядок. А драгунам было достаточно просто пришпорить коней, ринувшись в ближний бой, где у них было преимущество.

Неизвестно, чем бы завершился встречный бой между кавалерией и артиллерией. Скорей всего поражением французов. Но тут в ход событий внес свои коррективы сержант-майор Бомон.

— Влево! С дороги! — рявкнул Бомон, и ездовой, вышколенный постоянными тренировками на полигоне, отреагировал ранее, чем даже осознал услышанное.

А Бомон уже закрутил стволы своей шарманки, крича на заряжающего:

— Наше слово первое! Не дай им рта открыть![4]

Обычная митральеза позволяла делать от 100 до 200 пуль в минуту, с паузами на перезарядку. А вот модернизированная картечница Гатлинга молотила со скоростью от 200 до 1000 выстрелов в минуту без пауз[5]. Эскадрон двигался компактно, в походном строю, а при внезапной остановке еще и скучился. Поэтому мало кто успел отреагировать на возникшую опасность, и первая же очередь скосила вражеских командиров, ехавших в первых рядах. Да и эскадрон изрядно проредило. Через минуту-две в дело вступил весь личный состав батареи, вполне осознающий, чем может обернуться неожиданная встреча.

За пять минут с эскадроном было покончено. Мало кому из драгун удалось уцелеть в бойне. В кавалерию трусов не брали, но и дураков там было не больше, чем в пехоте. Однако, не только правильно отреагировать на ситуацию, но и иметь возможность уйти от обстрела, смоли лишь несколько всадников, в основном из тех, кто ехал в задних рядах.

Батарея тоже понесла потери. Было ранено восемь и убито трое артиллеристов. Самой чувствительной потерей стала смерть лейтенанта Керона.

Поль Деруле, впечатленный картиной избиения, а затем, увидев лейтенанта с дырой во лбу, позеленел и опорожнил желудок прямо на картечницу, рядом с которой стоял. И он не был единственным таким на батарее. Благо проливной ливень быстро смыл и кровь и рвоту, и все остальное, что сопровождает насильственную смерть.

Но едва они остановились на отдых, Деруле достал блокнот и принялся что-то строчить, то и дело, перечеркивая написанное и вырывая листки. Смерть лейтенанта Керона, с которым Поль успел завязать приятельские отношения, он воспринял очень тяжело.

Бомон поднял один из скомканных листков. На них были вчерне записаны стихи. Жорж не сильно разбирался в поэзии, и не мог сказать: хороши или плохи стихи. Но написанное совсем не походило на то, что Поль читал ранее. Не упоминались ни Кибела с Паном, ни Эрос с Венерой Прекраснозадой[6]. Стихи были просты как грохот походного барабана.

Райской дорогой шагают в Эдем

Кто честно погиб в бою.

Господь велел идти туда всем

Солдатам, в общем строю.

Апостол Петр, ворота открой.

Пошире их распахни.

Много парней, за строем строй

Сквозь них пройдут в эти дни.

Бомон удивился, что в стихах говорилось обо всех солдатах вообще, а не только о французских. Ранее, из разговоров и высказываний поэта, у Жоржа сложилось впечатление о Деруле как о человеке, который ставит иные нации куда ниже французов. А особенно Поль недолюбливал, хотя и не демонстрировал это явно, евреев. Может кто-то ему в займе отказал, а может, наоборот, одолжил.

А потом стало всем не до стихов и не до политических воззрений товарищей. Особенно Жоржу Бомону.

Теперь, когда кроме подполковника Шеварди в роте не осталось других офицеров, сержант-майору пришлось выполнять обязанности и командира одного из взводов, и заместителя командира батареи, и начальника штаба. Еще и обязанности начальника разведки взвалил он на себя и лично допросил пленных, благо свободно владел немецким.

Допрос захваченных кавалеристов показал, что столкновение батареи с целым эскадроном было случайностью. Германские кавалеристы, в отличие от французских, имели указание вести диверсии и разведку малыми группами от трех до десяти всадников под командой офицера или унтера, действуя на расстоянии в два-три километра от остального эскадрона. В свою очередь эскадроны выдвигались перед полком на три-пять километров. А полки, в свою очередь на пять-десять километров перед кавалеристской дивизией. В идеале немецкая кавалерия должна была создавать завесу в двадцать-тридцать километров перед основными силами германских армий, а отдельные летучие отряды проникать глубоко в тыл противника и сеять там панику. Таков был план начальника прусского Генштаба генерала Мольтке. В действительности все оказалось иначе. Командиры немецких армий не спешили отправлять подчинённые им кавалерийские дивизии далеко вперед. Дивизионные генералы в свою очередь стремились держать свою коннику единым кулаком. То же самое относилось и к командирам полков и даже эскадронов, которым «на месте было виднее».

И все же, немецкая кавалерия действовала инициативней и агрессивней французской, которой Устав, созданный на основе действий в Алжире, предписывал держаться компактной массой и не отрываться от основных сил.

На основе разведданных Бомон предложил, а Шеварди согласился, изменить порядок следования батареи, предусмотренный уставом.

Впереди батареи теперь всегда должен был следовать передовой дозор, состоящий из нескольких передовых групп конников, имеющих подзорные трубы и бинокли. Благо разгромленный немецкий эскадрон снабдил их не только трофейными лошадьми, но и тремя биноклями хорошего немецкого качества. Своей подзорной трубой пришлось поделиться так же Деруле и самому Бомону. Забрали бинокль и убитого лейтенанта.