Киж

Комната, где предполагалось провести этот вечер прощания с жизнью, служила для музейных демонстраций и с высоконаучной точностью воссоздавала ту обстановку, которая могла царить во дворце

Долотова в конце ХVIII – начале XIX столетия. Слева стоял старинный черный рояль, заменивший оригинальные долотовские клавикорды с целью проведения тематических музыкальных вечеров “Долотовские среды”, практикуемых экс-директором Финистом вплоть до его низвержения. В дальнем углу под застекленными гравюрами в черных лакированных рамках стояла и подлинная действующая фисгармония долотовской эпохи, из которой особо почетные гости (в основном – иностранцы) при желании имели право извлечь несколько сипловатых ватных звуков, подкачивая воздух узорчатой бронзовой педалью. Никаких шкафов, этажерок и полок, привычных для современного интерьера, здесь не было и в помине. В правом углу стояло одно-единственное черное кресло с прямой спинкой, шишками и узкими прямыми подлокотниками – очень неудобное даже на вид, и рядом с ним – массивное ореховое бюро с бесчисленным множеством ящичков. Стоя, непременно стоя, Евграф

Тимофеевич исписывал за ним страницу за страницей, создавая свой капитальный труд, так и оставшийся недооцененным поверхностными потомками.

Даже с точки зрения нынешнего коммерсанта средней руки жилище

Долотова (весьма состоятельного помещика) поражало своей экономностью и простотой, если не бедностью. В изобилии, даже в избытке здесь были только картины. Портреты, пейзажи и гравюры занимали почти каждый сантиметр поверхности стен и выполнены были явно не рукой военного любителя.

Гости стали рассаживаться за длинный стол, установленный в центре

Светлицы и уже сервированный настоящими (или почти настоящими) старинными приборами. Нависло то самое напряженное молчание, во время которого, по мнению одних, тихий ангел пролетает, а по предубеждению других, рождается очередной милиционер. И в этот момент гостиную осветило легкое и радостное явление хозяйки дома -

Глафиры Игрицкой в одном из ее бесчисленных воплощений.

– Дамы и господа, прошу простить за небольшое опоздание.

Подготовка стола и туалета в военно-полевых условиях потребовала от меня нечеловеческих усилий!

Голос Глафиры звенел сдержанной радостью тетивы, предвкушающей счастье выпущенной стрелы. Актриса была восхитительна в бальном платье, с длинным шлейфом и открытой грудью, с высокой прической и прихотливо завитым локоном, ниспадающим до правого плеча. Казалось, все ее существо говорило: я прекрасна и могу принадлежать всему миру, не растеряв ни капли себя. Я ничья именно потому, что принадлежу вам всем.

При мысли о том, что всего несколько часов назад эта восхитительная, недосягаемая женщина стонала и изгибалась в его объятиях, у Бедина перехватило дыхание.

– Наташа Ростова! Анна Каренина! Элен! – наперебой загалдели гости, но вместо ответа Глафира игриво помахала веером перед своим лицом и сделала реверанс.

– Актриса Глафира Игрицкая, к вашим услугам!

– Браво! – Не сговариваясь, семь военнопленных и капитан

Свербицкий разразились аплодисментами.

– К сожалению, в таких условиях мы с Николаем не в состоянии держать прислугу, – продолжала Глафира. – Поэтому прислуживать сегодня буду я сама.

– Вы, в таком виде? – Бедин вскочил с места, в порыве своего благородства готовый даже на роль лакея, но его опередила лейтенант

Соколова.

Едва прикрытая золотистой соломкой, эта легконогая нимфа выпорхнула из-за стола и обняла бывшую подругу за талию.

– Нет уж, дорогая, позволь сегодня это делать мне. В ночных клубах гостям иногда прислуживают полуобнаженные девушки.

– Тогда, может быть, ты не откажешься станцевать для нас, как в ночном клубе?

– Может быть!

Красавицы рассмеялись и поцеловались в губы, прекрасно понимая, какое волнующее зрелище представляют сейчас для мужчин: голая гибкая дикарка и изысканная светская красавица с обнаженной грудью.

– Что ж, в таком случае, позвольте представиться, – как было условлено, взял слово Бедин. – Робин Гуд из Шервудского леса,

Великобритания. Благородный разбойник, меткий стрелок, защитник всех обездоленных.

– Вы действительно метко стреляете? – Глафира лукаво посмотрела на обозревателя поверх веера и мило покраснела.

– Три поросенка: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и этот, как его…

– Наф-Наф, – хрипловато напомнил худой археолог, борода которого топорщилась из-под раскрашенной розовой маски, а очки были надеты прямо на рыло, при этом он привстал из-за стола и повалил рукавом фужер с фруктовым напитком.

– Я злой и страшный серый… – завел было наряженный волком майор

Плещеев, буквально лопающийся от избытка артистизма, но Бедин остановил его повелительным жестом.

– Все-таки по порядку. Я попрошу вас, капитан Мясищев.

Костлявый, сутулый капитан, весь костюм которого состоял из очков и просторных несвежих алых трусов в зеленый горох, поднялся, сипло откашлялся в кулак и низким голосом, не поднимая глаз, промямлил.

– Мы с моей гражданской невестой лейтенантом Соколовой представляем, собственно, Адама и Еву, изгнанных из рая, так что, собственно, я Адам.

– Разве костюм Адама состоял из трусов? – провокационно заметила

Глафира и опустила глаза.

– Вы, безусловно, правы. – Иванов-Мясищев наклонился так низко, словно пытался обнюхать стол. – Но если позволите, я останусь без трусов позднее, при исполнении эротической миниатюры. Во время этого пластического номера моя невеста также сбросит с себя остатки одежды.

– Ну, как прикажете. И наконец… – Бедин перевел взгляд на капитана Свербицкого, который во главе стола разбирал принесенные

Глафирой бумаги.

– Как вы уже, наверное, догадались, я представляю образ моего любимого литературного персонажа, героя, который оказал решающее влияние на всю мою жизнь и выбор профессии военного, – объявил

Свербицкий. – Конечно же, я имею в виду князя Андрея Болконского.

После слов этого благородного человека, представляющего личность еще более благородную, гости еще раз захлопали в ладоши. И тут на помощь партизану пришла Глафира Николаевна.

– Сейчас, уважаемые гости, я предлагаю отведать нашего скромного угощения, приготовленного не без труда. Просим, вы уж не обессудьте, сделать поправку на военное время. А затем уважаемый капитан

Свербицкий, то бишь князь Болконский, прочитает нам отрывок из своей поэмы…

– Из своей повести, – поправил капитан. – Я прочитаю вам отрывок из своей автобиографической повести, которая служит как бы логическим продолжением незаконченных “Записок русского партизана”

Евграфа Тимофеевича Долотова. Только действие, как вы сами понимаете, перенесено из 1812 года в современную эпоху. Главный герой повести – честный русский офицер, в одиночку бросающий вызов кровожадному врагу, захватившему его любимое отечество.

– А затем мы устроим для вас небольшой концерт русского романса,

– сказала Глафира.

– Глафира Николаевна великолепно поет и играет на фортепьяно, – подтвердил капитан.

Проходя мимо Феликса, актриса незаметно шлепнула его веером по плечу.

Лейтенант Соколова, привыкшая в бесконечных разъездах прислуживать коллегам по разведке, с ловкостью настоящей официантки подала на стол мясо забитого сторожевого поросенка с овощами и наполнила бокалы замечательным крымским вином из запасов сгинувшего генерала Гоплинова. Изголодавшиеся узники набросились на еду, а капитан Свербицкий пригубил из своего бокала, разложил перед собою листки рукописи и обратился к гостям:

– Прошу не судить меня слишком строго. Это мое первое прозаическое произведение, к тому же рукопись еще сырая, создавалась в перерывах между боями и требует значительной отделки. Как говаривал Хемингуэй, писал я это под бомбежкой, и, если вещь получилась плохая, виноваты фашисты.

Свербицкий застенчиво усмехнулся в перчатку, а сомлевший

Петров-Плещеев развязно хлопнул несколько раз в ладоши.