Свидетель канона

– Иероглиф запомни.

– Пиво? Я на работе.

– Безалкогольное. Я, конечно, добрый волшебник, но халявное пиво даже в моем исполнении надо заслужить.

– Спасибо вам. Выпил бы этой хрени, потом бы Игорь надо мной ржал.

Тут Сергей понял, что не так. Глаза у собеседника оказались полностью черными, никакой разницы между белком, радужкой и зрачком. А, кажется, что-то им вчера на инструктаже говорил научрук…

Научный руководитель Сергея в этот самый миг ходил по светлому, прохладному холлу музея – самого первого музея в Японии, устроенного по европейскому образцу в те годы, когда вся самурайская страна, кряхтя и обдирая бока, перелицовывала сама себя на новый лад. В России примерно тогда родился Владимир Ильич Ульянов, болгар-братушек еще только задумывали освобождать от османского ига, и никто еще не мог предвидеть, сколько поляжет в мировых войнах людей, и никто не предсказывал, что Россия с Японией встанут по разные стороны прицела; впрочем, как те самые болгары-братушки.

Первое здание музея снесло Токийское землетрясение за год прежде смерти того самого Владимира Ильича, только уже Ленина; храм же устоял и тогда, в чем японцы не замедлили усмотреть защиту предков.

Храмовые служители не мешали: тут вместо них моргал светодиодами автомат с билетами на второй этаж, да урчали компрессорами несколько автоматов с напитками, причем не только холодными. В засаде притаились несколько удобных лавочек, чтобы в осмотре экспозиции сделать перерыв.

Научный руководитель Сергея – а с ним и всей выездной экспедиции проекта "Экран" – как раз и решил присесть на лавочку.

– Простите, не помешаю?

Подошел японец. Высокий для своей нации, жилистый, примерно того же предпенсионного возраста. Упакован в темно-синий мундир с золотистыми нашивками на воротнике, даже с мечом на поясе, вполне подходящий к музею. Сотрудник-реконструктор? А что, пожалуй, аутентично… И по-русски говорит очень хорошо.

– Пожалуйста, присаживайтесь.

– Волнуюсь, – просто и удивительно сказал японец, поправив меч. – Жду…

– А мне рассказывали, что самураи непрошибаемы, как танковая броня.

– О, я не вполне японец, и уж точно не самурай, – японец улыбнулся. – Я вырос в жаркой стране, в пыли и горах. А воспитывал меня, как ни удивительно, русский. Да и вас можно ли назвать гайдзином в полном смысле этого слова?

Кивком японец указал на пиджак собеседника. Под зеленой колодкой с белыми полосками висел косой крест. Фон серебряный, сложный рисунок цветной эмалью, знакомый каждому военному японцу: и тебе вырезные щиты, и скрещеные нагинаты, и лучи. А главное – фигурка птицы с раскинутыми крыльями. Орден Золотого Коршуна, который, по статуту, вручается только японцам и только за военные заслуги.

– Я, собственно… – гайдзин откровенно смутился. – Всего лишь не отдал ключ, когда потребовали. Но потом-то меня все равно ударили по голове и ключ забрали.

Японец кивнул:

– Да. Вы подарили нам примерно десять секунд, мы успели добежать до самолета, и потому пассажиры остались живы. Всего лишь.

– А! – тут и европеец сообразил. – Я же вас помню. Вы нас потом выносили. А скажите, почему именно "Коршун"? У вас же для иностранцев обычно "Восходящее солнце". Не в традиции.

Японец удивился:

– Что же вам не объяснили?

– Простите, уважаемый, я не очень понимаю в ваших петлицах…

– Тайса, – подсказал японец. – Это как ваш полковник.

– О, я помню вас капитаном.

Японец засмеялся:

– Ах, а как я помню себя капитаном! Вот сержантом уже не помню, это уже эпоха мифов и легенд… Но что же, сенсей, вам так и не объяснили?

– Простите, мне вручал орден микадо. Как я мог что-либо спрашивать посреди церемонии?

– О, простите, я увлекся воспоминаниями и не сообразил… Итак, ордена для нас очень молодая традиция, всего с конца девятнадцатого века. Сперва не награждали женщин и гайдзинов. Потом стали награждать женщин, потом вот гайдзинов понемногу. Мир меняется, что поделать. Мы вон, помнится, "на вечные времена" отказывались от армии и военных методов, а пришлось все вернуть.

Японский полковник поднялся стремительно, чтобы разогнать печаль, и повторил:

– Жду. Дочку. Тоска берет сидеть. Пойдемте, посмотрим. Тут есть, на что.

Тогда поднялся и европеец: высокий, худой, в светлом костюме серо-серебристый, как потолчные панели и плиточный пол музея, как вертикальный оживший солнечный луч, как изнанка темно-синего, напряженного в ожидании японского полковника.

Двое мужчин пошли через просвеченный полуднем холл, несколько в стороне от прочих групп людей, тоже тихо обсуждающих бумаги, железо и кровь за стеклом витрин. Комментировал японец, как хозяин:

– Вот, настоящий "Зеро", тот самый истребитель. Говорят, что принадлежал Сакаи Сабуро, но я думаю, врут. Из кидобутай ничего не уцелело, так что это, скорее всего, восстановленный. Из самых последних военных серий, для которых топлива так и не хватило. Рассказывали, тогда чуть ли не из сосновых корней пытались выгонять бензин.

Обошли зеленый самолет, взирающий за остекленную стену – на разлапистый, приземистый, крестообразный в плане храм – с той же тоской, с которой поглядывал за окно и японец. Где-то там, за зелеными стенами, за серыми крышами, терпеливо ждал Виктор Павлович с парой аспирантов, меланхолично мигали желтые огоньки на регистраторах, и чуть слышно шуршали жесткие диски в два потока, и все это железо дожидалось того же, чего и японский полковник; да, впрочем, и худой седой гайдзин с негайдзинским орденом ждал того же.

– … А вот настоящий паровоз, из Бирмы притащили.

Ну что, паровоз как паровоз. Черный котел, красные колесики, начищенная бронза.

– Пушку точно такую я видел на фотографиях, – европеец остановился у стального хобота, обошел со стороны казенника, указал на рыжие выщербины:

– Вот, именно! Тут на фотографии еще танк стоял. Это осколками посекло, а вот следы траков.

– Номонган, – кивнул японец, а европеец в тот же миг сказал:

– Халхин-Гол.

– Как странно, – японец развел руками. – Наши предки стреляли друг в друга. А мы так вот…

– А мы бы уважали друг друга без этой стрельбы? – усмехнулся третий собеседник, возникший как бы из ниоткуда. Наверное, от экскурсии отбился. Неправильный гайдзин и недосамурай поглядели на него с одинаковым нехорошим интересом. Новый участник развел руками:

– Просто шел мимо, услышал родную речь.

Не дождавшись в ответ ни слова, мужчина продолжил:

– Почему все так и не оставить, Александр Иванович? Вы уже не мальчик, вам-то к чему постоянно что-либо менять? Вдумайтесь, все новые вещи, все сегодняшние игрушки – продолжение прошлого.

Мужчина обвел рукой зал, обвел широко. За стеклом витрин желтые письма, ржавые каски, рваные кители… Прямо в зале вот эта огромная пушка, чуть поодаль тоскующий по небу самолет, и паровоз из Бирманских джунглей, и вот еще пятнистый танк, судя по табличке, тоже легендарный "Чи-ха", вытащенный аж с острова Сайпан.

– А там, в прошлом, кровь, – снова ловко вклинился в паузу японец. – Уже поэтому стоит поменять образ действий.

– В прошлом источник вашей силы, – мужчина не согласился. Опустил руки, повернулся чуть боком, и в светлом-светлом зале глаза его показались черным недомноготочием.

– Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась, Александр Иванович. На этом стоит мир, Сосуке-тайса-доно, ведь и выбор вашей дочери…

Тут японец вполне по-самурайски выхватил меч – вовсе не декоративный, как оказалось! – и клинок прошел через облако черного дыма, и собеседник пропал, истаял, как не существовало, и на лезвии "сержантского меча" ярко вспыхнуло солнце, добравшееся уже до высшей точки, до полудня – там, в небе за остекленными стенами, куда с тоской вглядывался зеленый истребитель.

– Хороший клинок, – японец убрал меч, словно ничего не произошло, а просто решил он так вот перед гайдзином похвастаться. Соседние экскурсии тоже не обратили внимания: музей ведь. Первый и единственный в Японии музей войны, Юсукан.