Страница 3 из 16
20 руб. 30 коп. Чего приехал?
…Раннее-раннее утро.
Поезд осторожно притуливается к нелюдному перрону.
Колёса умолкают.
Обмирает болтанка.
И повисает в окне страшно знакомое, виданное-перевиданное изображение – желтые стены, белые колонны, высокие окна, выцветшая вывеска. Вывеска, которую он не видел уже целых … десять? Да, целый десяток лет.
Вокзал.
Здание вокзала стояло всё то же, но не прежнее. Как будто ниже, и уже, и… Другой он видел вокзал, потому что другим стал Табунов. И Табунов, вдруг оробев, смотрел на него, как смотрят на дорогую фотографию, которая когда-то, очень давно затерялась, и вдруг нашлась – поблёкшая, неожиданная, почти чужая.
Табунов оставался в тамбуре. Надо бы уже выходить, поезд стоял здесь недолго, он мог в любую секунду дёрнуться и поехать, поехать… а Табунов стоял. Он даже подумал: а может, не сходить? Может, проехать одну остановку, сойти и взять билет в обратную сторону? Зачем? зачем он сюда приехал? Зачем сорвался, зачем море бросил, пляж, отдых? Разве в такую минуту сюда надо ехать? Что это? Зачем всё это ему сейчас, именно сейчас?!
Но вопросы мелькнули, вопросы оцарапали – и исчезли. Осталась робость, осталась растерянность и ещё что-то такое, такое… Оно громоздилось в голове, оно сладко подташнивало, оно будоражило и мешало сделать шаг.
И лишь когда поезд мягко дёрнулся, Табунов спохватился.
Прыгал он уже на ходу, под затейливую ругань проводницы.
Табунов узнавал и не узнавал окружающее. Поначалу – не узнавал напрочь. От улицы, упиравшейся в вокзал, осталось одно название – вместо ожидаемых домишек с палисадниками торчали шеренги панельных пятиэтажек с газонами, клумбами, молодыми деревцами. Многоэтажье новостроек озадачило, даже расстроило – Табунов уже четверть часа шёл по городу, которого совершенно не знал и, следовательно, который не мог знать его. Табуна, Витьку Табуна.
Он чувствовал себя обманутым.
Но вот он свернул в боковой проулок, миновал одну пятиэтажку, другую и радостно присвистнул – кажется, начинался он, его родной городок. У первого беленького домишки под обычной для этих мест четырёхскатной шиферной крышей Табунов даже приостановился, чем изрядно переполошил пегую, отчаянного вида собачонку. Она так добросовестно принялась отрабатывать хозяйский харч, так яро наскакивать изнутри на штакетник, что Табунов поспешил дальше.
Шагалось быстро – медленно, неторопливо почему-то не выходило.
Нетерпение гнало его по пустынному рассветному городу, гнало в ту его часть, где… «Стоп! – вдруг сказал себе Табунов. – Что где? Куда ты несёшься? Домой? Но в этом городишке у тебя уже нет дома. Он давно продан, твой дом, и живут теперь в нём совершенно чужие люди, ты даже не знаешь их, ты их никогда не видел (когда родители продавали дом,Табунов служил срочную). Куда ты идёшь? Куда ты идёшь?!»
– А действительно – куда? – сказал он вслух, растерянно оглядываясь по сторонам…
20 руб. 40 коп. Друзья детства
Дом его школьного друга, Олега Одинцова, находился в районе старого аэропорта. Это была городская окраина, которая, впрочем, таковой – окраиной – никогда и никем не ощущалась. Почему? Вероятно, потому что когда-то на этом месте зацепилась за край степи казачья станица. Со временем она потихоньку прирастала населением и, соответственно, домами, вскоре стала райцентром, кусок степи отдали под аэродром, и попёрли новостройки – тогда ещё сплошь одноэтажье – в противоположную от аэродрома сторону. Флюс на одной щеке деревни вспухал, вспухал и вымахал ненароком в городишко. Изредка над ним стрекотали курносые «кукурузники» и, сделав положенный круг, садились на аэродроме.
Посадка самолетов отлично просматривалась из окон одинцовского дома, ещё лучше – из чердачного окошка. Табунов помнил, как неслись они с Олегом сломя голову к лестнице, едва заслышав стрекот «кукурузника», как неутомимо жужжали потом, оседлав чердачную рухлядь и крутя в руках половинки распиленного автомобильного руля. И оба, разумеется, мечтали о небе…
Теперь им по тридцать. Один – инженер, другой – учитель. И уже десять лет как не виделись друг с другом. И пять лет не переписывались. Жизнь…
… Аэродрома больше не было. Табунов знал это ещё из писем Олега пятилетней давности, но всё равно удивился. Оттуда, где простиралась приспособленная под взлётно-посадочные полосы степь с дальней лесопосадкой на горизонте, широким фронтом надвигались близнецовые пятиэтажки. Пустив впереди себя громадные «тэшки» подъёмных кранов, они шаг за шагом отвоёвывали у взлётного поля не только землю, но и небо. Горизонт, такой далёкий когда-то и ровный, теперь лез в глаза рваной, ломаной линией общественных крыш с ёжиком телеантенн, то там, то сям попирался трубами котельных и стрелами подъёмных кранов.
Домик Одинцовых стоял на месте. Почти прежний, разве что гуще прикрылся деревьями, словно прячась от надвигавшихся пятиэтажных, одинаковых, точно солдаты, бараков, да заметно почернел шиферной крышей. Возле калитки стояла белая «Волга» старой, ценящейся у автолюбителей марки с округлыми, зализанными формами. ГАЗ-21, кажется. С оленем на капоте. Табунов хмыкнул недоверчиво: неужели одинцовская? А если нет, то что она делает здесь в такую рань?
Калитка пропустила его без скрипа. Узкая полоска бетонной дорожки вела к крыльцу, возле которого оказалось неожиданно людно. Олежку, стоящего во весь рост и что-то говорившего, Табунов узнал сразу, других затруднился – те стояли на коленях и с чем-то там возились, кажется – с брезентом. Но вот мелькнул усатый профиль одного, белобрысая физиономия второго – Табунов радостно крякнул и отступил за куст сирени. Там он дёрнул из нагрудного кармана рубашки темные очки и, сунув их на нос, зашагал к крыльцу.
– Простите, граждане, что здесь происходит? – строго осведомился он, подойдя. – По какому праву нарушаете утренний покой советских тружеников? Машина у калитки, здесь толпа… Прошу всех предъявить документы!
– А вы, собственно… – удивлённо начал Олег и тут же смолк. Рот его разъехался в улыбке, он сдавленно хохотнул и завопил: – Витюха! Ха-ха! Табун,чёрт!!
Табунов отшвырнул свою сумку и, хохоча, полез обниматься.
– Мужики – крикнул Олег. – Мужики! Да это же Витька! Табун!
«Мужиками» оказались ещё два одноклассника – Пашка Сажинов и Санька Найдёнов.
Образовалась свалка. Друзья рычали, пыхтели, хохотали, брезент под их ногами возмущенно шумел и ухал.
– Витюха! Табунище!
– Объявилась пропажа!
– А вы что тут? В рань-то такую?
– Эт надо ж – Табунов!
– Ха-ха-ха!
– Откуда ты?
– Вот так встреча!
– Ха-ха-ха!
– Да ты откуда взялся-то, чёрт?!
– Ну и ну, шёл к одному, а их тут целая шайка!
– Чертяка! А вымахал-то!
– Ну да!
– Осторожнее, бесы, мошонку мне помнёте!
– Ох-ха-ха-ха!
Наконец утихомирились. Отодвинулись. Всматриваться начали. Удивляться. По плечу – хлоп, в спину – толк! Всё как положено. Как-никак – десятилетие минуло. Две пятилетки. Город изменился, а люди-то – и подавно.
Санька Найдёнов – черноусый, черноглазый, красивый, чертяка, женщины стайками, небось, бегают. Улыбается, зубами из-под усов блестит.
Пашка Сажинов – тот наоборот, белобрысый, рот всё так же полон мелких ровных зубов. О несоответствии своей фамилии блонди-облику он всегда говорил: «Не от сажи мы – от сажени». И с каждым годом всё больше подтверждал этот свой тезис, всё более и более становясь былинным «златокудрым молодцем с косой саженью в плечах»
Ну и, конечно, Олежка Одинцов – хохочет, и руками длиннющими машет. А ведь он и вправду рад, жердяй эдакий, что чертовски приятно. А он всё такой же высокий, худой, и глаза всё те же – светло-серые, почти голубые – его, его глаза. Из нового – только складки у рта.
Табунов улыбается, разглядывает приятелей, и судорога дёргает улыбку, и глаза помаргивают – десять лет всё-таки десять лет, сунешься в прошлое – сухим не выскочишь.