Страница 2 из 5
И поймёшь, что твои сновиденья
Осязаемы и остры.
О, как прав был строптивый поэт —
Кузнецов Юрий, свет, Поликарпыч,
Говоря мне: «На памяти пишешь…
(Или был он с похмелья не прав?)
Хоть до крови губу закуси —
Никуда от себя не ускачешь,
Если разум твой крепко настоян
На взыскующей памяти трав.
От ковыльных кипчакских степей
До Последнего самого моря,
От резных минаретов Хорезма
До Великой китайской стены, —
Доскачи, дошагай, доползи,
Растворяясь в бескрайнем просторе,
И опять выходи на дорогу
Под присмотром подружки-луны.
Вспомни горечь полыни во рту
И дурманящий запах ямшана,
И вдохни полной грудью щемящий
Синеватый дымок кизяка,
И сорви беззащитный тюльпан,
Что раскрылся, как свежая рана,
На вселенском пути каравана,
Увозящего в даль облака…»
«Не ради красного словца…»
Не ради красного словца
Я выползаю из окопа —
Со мной герои Перекопа
И тень убитого отца.
Я гражданин не той страны,
Которую навяжет всякий…
Когда я сдохну здесь, собаки
Завоют с русской стороны.
«Коль написано на роду…»
Коль написано на роду
В Петербурге мне быть поэтом,
Не воспользуюсь я советом:
Да пошёл ты в Караганду!
Жил я бражно. Плавил руду.
Не облизывал вражьи миски.
И не крал у детей сосиски
В «перестроечную» страду.
С бабой русской живу в ладу.
Народились дети и внуки.
Я бы вырвал по плечи руки
Тем, кто сбросил с Кремля звезду!
«Недоброе дело, ведя молодых за собой…»
Я всё равно паду на той,
На той далёкой, на гражданской…
Недоброе дело, ведя молодых за собой,
Налево глядеть, а затем,
с полдороги – направо.
Ах, крутится, вертится, падает шар голубой…
Займи мне местечко в аду,
мой герой Окуджава.
Ты принял свободу,
как пёс от хозяина кость –
Идущий на Запад, теряет лицо на Востоке.
С тех пор разъедает мне душу обида и злость.
Осудят меня лишь за то, что пишу эти строки.
Над Питером чайки.
Норд-вест гонит воду в Неву.
Грядёт наводненье,
и сфинксы мне дышат в затылок.
И радостно мне, что не держит меня на плаву
Спасательный плот
из пустых поминальных бутылок.
«Донос. ОГПУ. Расцвет ГУЛАГа…»
Донос. ОГПУ. Расцвет ГУЛАГа.
Руби руду! Баланду съешь потом…
Мой дед с кайлом в обнимку – доходяга.
А я родился… в пятьдесят шестом.
Война. Концлагерь. На краю оврага
Эсэсовец орудует хлыстом…
Отец с кайлом в обнимку – доходяга.
А я родился… в пятьдесят шестом.
Орёл двуглавый. Гимн. Трёхцветье флага.
С нательным в новый век вхожу крестом.
Бескровно под пером скрипит бумага,
Ведь я родился… в пятьдесят шестом.
Соловки
Увели их по санному следу,
Возвратились – забрали коня.
Ни отцу не помог я, ни деду,
Вот и мучает память меня.
Хватит, сам говорю себе, хватит.
Раскулачили – значит, судьба.
Только пусто в душе, словно в хате,
По которой прошлась голытьба.
Нынче всякий и рядит, и судит,
Прижимая ко лбу три перста.
Дед с отцом были русские люди —
Ни могилы у них, ни креста.
За отца помолюсь и за деда,
И за мать, чтоб ей легче жилось —
У неё милосердье соседа
На разбитых губах запеклось.
Плывёт над снегами луна,
Как Слово, что было в начале…
А где-то уже – весна
С подснежниками и грачами.
А где-то сосулечья звень…
А где-то на лицах веснушки…
И реки наполнены всклень
Водой из небесной кадушки.
И скачет апрель на котах,
Охотясь на кошек глазастых.
И женщины тонут в цветах —
И больше всё в белых и красных!
И в храмах негромко поют,
Воскресшего днесь воспевая…
И я здесь не праздно стою,
А крестик в руках согреваю.
«Крикливее стали вороны, и тени длиннее…»
Крикливее стали вороны, и тени длиннее,
И солнце сегодня – точь-в-точь! —
заржавевший пятак.
Но осень в Дивееве – осеней всех осеннее —
Мне на слово можно не верить, но именно так.
Она голенаста, сутула – почти некрасива.
(Под небом дырявым— откуда иные слова?)
Она, как с похмелья жестокого дюжина пива:
С утра – помогает, к обеду – кувырк голова!
Да что голова, если всё естество наизнанку?!
А осень меня допивает по строчке – до дна!
Чтоб ветер пустого – меня! —
как консервную банку,
Таскал по дороге, которой названье – страна.
Чтоб било меня, колотило, секло и трепало
За то, что ввязался в словесную эту игру…
Но я всё равно оглянусь на ступеньках вокзала,
Слезами заплачу и смертью тогда не умру.
«По чёрному – белым, по красному – чёрным…»
По чёрному – белым, по красному – чёрным
Рисует мой сын… Содрогнулась душа…
За всё, что мне раньше казалось бесспорным,
Сегодня не отдал бы я ни гроша!
Усилием воли себя возвращаю
Туда, где ходил по песку босиком,
И жизнь прожитую в песок превращаю,
И рваный башмак наполняю песком…
Хоть смейся, хоть плачь —
Провиденье пристрастно
И в Санкт-Петербурге, и в Караганде…
По белому – чёрным! По чёрному – красным!
Услышь мя, Идущий ко мне по воде!
Караганда
Дождь прошёл стороной,
и вздохнул терриконик —
Сводный брат нильских сфинксов
и сын пирамид.
Смерч подбросил листву на беспалых ладонях,
Зашвырнул чей-то зонтик на мой подоконник,
И умчался в притихшую степь напрямик.
Вечер сыплет крупу антрацитовой пыли
На усталых людей, доживающих век.
Город мой, ведь тебя никогда не любили,
Твои сказки похожи на страшные были,
И кровит под ногами карлаговский снег.
Утопает в грязи свет немытых окошек,
Ночь троллейбусу уши прижала к спине.
Город кормит с ладони остатками крошек,
Прячет в тёмных дворах издыхающих кошек,
А собачники утром приходят ко мне.
На сожжённую степь, на холодный рассвет
Дует северный ветер – гонец непогоды,
На дымящие трубы нанизаны годы…
В этом городе улицы в храм не приводят.
Да и храмов самих в этом городе нет.
Подранок
Юность в отчем краю бесшабашной была —
Наше вам… из карлаговских мест.
Я из дома ушёл, закусив удила,
А очнулся – трелёвка окрест.