Страница 3 из 21
Цепкие пальцы схватили меня за плечо, ободрав кожу. Было неприятно. Я сгреб эти пальцы в горсть и сильно сжал. Белобрысый охнул, выхватил руку и рыкнул:
– Придурок!
Стояли молча, не шевелясь. Белобрысый тяжело дышал. Скоро проступили очертания перил, а потом и лестницы. Я начал подниматься и понял – этот ковыляет сзади.
Дверь, ведущая на чердак, была теплой и шершавой. И запертой на ключ.
– Закрыто? – с надеждой спросил белобрысый.
– Да.
– Ну и ладно. Пойдем назад, – он дрожал так сильно, что стучали зубы, – холодно, я заболею.
Он трусил.
А у меня был шанс. Один шанс на десять раз по десять.
Я присел и перевернул коврик, лежащий у двери. Зазвенело.
Ключ вошел в скважину легко, ворочался же туго, со скрипом. Дверь подалась, дохнула влажным, и передо мной открылся лаз в тот, другой, мир. Я окунулся в него весь, сразу, от черных вихров на макушке до выстуженных пяток. Я вытянулся рыбой и поплыл, хватая ртом спертый воздух. Мои глаза искали, руки трогали, и стучало в маленький барабан буйное сердце.
– Эй, как тебя там?
– Зяблик.
– Стой. Дальше нельзя.
– Это тебе нельзя. Мне можно.
– Ну пожалуйста, пойдем! – захныкал белобрысый.
– Пойдем, – я махнул в глубину, – туда.
Он заревел. Потом поднял что-то с пола и швырнул в меня. Не попал, конечно.
– Последний раз спрашиваю – идешь?
– Скажу про тебя, все скажу! – В сумраке белобрысый был похож на заводную куклу, машущую кулачками.
Я пожал плечами и захлопнул перед его носом дверь. Рев сразу стих, как будто отодвинулся, и тот, другой, мир наконец обнял меня своими сильными руками.
Видел я довольно хорошо – из глубины нового мира вытекали слабые струйки света. Идти на свет сразу не хотелось. Я влез на старый ящик, сел, поджав ноги, и прикрыл глаза. Кто-то невидимый ходил вокруг, дул на волосы, чуть касался лопаток и шеи. Он был свой, этот кто-то, он не собирался меня обижать.
Побежали мурашки. Я понял, что замерз, и двинулся дальше. Дощатый пол скрипел, выпевая разом две мелодии – домашнюю и дикую. Пахло деревом, порошком для стирки, сухим молоком. И еще чем-то очень знакомым, но ни на что знакомое не похожим. Чердак вовсе не был заброшенным. Сюда приходили, и часто. Складывали и забирали вещи, говорили, невзначай роняли окурки, развешивали между балками белье и тихие звуки.
Звуки. В темном пятне у стены что-то стукнуло и зашуршало. «Крыса», – подумал я и с досадой посмотрел на свои голые ноги.
– Договоримся, – сказал я крысе, но на всякий случай шагнул назад.
Из пятна же шагнуло вперед и замерло, поливаемое светом уличного фонаря.
Девочка – одного со мной роста, в пышном платье, с бантом на макушке и тоже босая.
Я шумно сглотнул и выдохнул:
– Эй!
Внутри дернуло, обожгло, затопило горьким по самые края. Зачем она здесь? Кто пустил ее сюда? Сюда, где все придумал я, я, я?..
Мой мир не был мне верен.
Заболело в груди, стало тяжело дышать. Закричал:
– Я злой, злой! – И начал кашлять, хватаясь за живот.
Девочка молчала. Свет бил ей в затылок, и я не видел лица.
Грубо, рывком развернул ее к окну, заглянул в глаза.
Там не было ничего – только я, маленький семилетний я, очень напуганный и очень злой. В красивых глазах красивой девочки – урод, скрюченный, скользкий, мятый.
Больно, больно в груди и животе. Нечем дышать. Я схватил с подоконника что-то тяжелое и со всего маху саданул этого урода. Потом еще и еще раз. Девочка закричала, схватилась за лицо, из-под пальцев ее потекло темное…
Меня принесли с чердака, покрытого испариной и слезами. Я звал, просил прощения, рвался обратно. Но меня держали, и я видел только белые стены и мутные пятна чьих-то лиц.
Она пришла. Через девять лет, когда от моего разбитого детства не осталось ни осколков, ни воспоминаний. Я полюбил ее, как полюбил бы себя – того себя, у которого детство не закончилось в семь.
Глава 2
Кто ты такой?
Алине шестнадцать лет
Он смотрел тяжело, исподлобья. Тускло смотрел, вязко, с каким-то тошнотворным прищуром. Кривил рот, молчал и ждал. Ждал, когда она подойдет ближе…
Алина шумно вздохнула, как всхлипнула. Устало прижалась лбом к стене. Он был напечатанный, этот гадкий человек. Приколотый желтоголовыми булавками к стенду «Информация». Он пах бумагой и краской. И не мог дотянуться до нее.
Прошептала:
– Кто ты такой?
Облизала губы. Горько. Не страшно, но как-то маетно. Как во сне, когда бежишь, бежишь, а все на том же месте. И ноги ватные, и воздух натягивается, как полиэтиленовая пленка…
Разыскивается Хасс Павел Петрович, 50 лет.
Находится в состоянии психической нестабильности. Опасен для окружающих.
При встрече не вступайте в контакт. Позвоните в полицию.
– Алиночка, детка, вот тебе цветы! Ты что такая? Не нравится, да?
Мама. Белоснежная как невеста, вся в накрахмаленных кружевах. Рот – пунцовым бантом, русые кудряшки – пружинами. Строгая второклассная училка. Ну ладно, ладно, училка второклассников. Встретила своих птенцов, по партам рассадила, дань букетную собрала. Из этой дани Алине и перепало. Первосентябрьское б/у.
– Что-то ты бледненькая, а? – Мама втиснула в потную Алинину ладонь лохматые астры. – Где болит?
Не болело нигде. Но со стенда смотрело – муторно, дико. Мама скользнула взглядом по этому дикому, охнула и шлепнула Алину по лицу, закрывая рукой глаза.
– Мама! – Алина вывернулась из-под жарких пальцев.
– Не смотри, не надо!
– Да я не смотрю!
– Ты будешь волноваться, милая. А тебе нельзя, ты же знаешь, – мама вымучила улыбку, – иди на свой классный час, иди…
Но Алина уже волновалась. Дрожали руки, тяжелело в животе, и запах у астр был нестерпимо терпкий. Она начала считать ступеньки, сперва медленно, потом торопливо, сбивая дыхание: «…цать три…цать четыре…цать пять…» Колотилось сердце, и дети разных размеров мелькали цветными пятнами.
Однажды это было так же, только не на стене, а кажется, на самом деле – злые глаза, оскал кривых зубов, запах крови и старого пота. Крик, вой, земля, уходящая из-под ног. Кажется, было… Но где и когда? Память скулит, тасует картинки, подсовывает по одной, но все не то, не то… А было ли вообще?
– Стой, несчастная! Заблудился. С тобой пойду.
Алина резко обернулась, хлестнув волосами по жесткому чужому плечу. Новенький. Тот самый, неприятный, который ударил ее полчаса назад.
Случилось это на линейке. Стояли уже долго, устали. Табличка «10-Б» в руках круглощекого Ваньки ходила маятником. Алина, вялая, анемичная покачивалась не хуже таблички. На словах «школа гордится» закружилась голова, повело назад. Алина отступила и придавила каблуком чью-то большую ногу. И тут же в спину прилетело. Больно, до слез. Обернулась. Там стояли двое, оба незнакомые. Один – лохматый, весь в черной коже и металлических заклепках. Брови густые, взгляд недобрый. Второй… тут Алина ослабела еще раз. Тонкий, светловолосый, чистый-чистый. Как в облаке…
– Простите! – бросила она чернокожему, по светлому же скользнула глазами и вся вытянулась, будто расправила крылья. Тот приподнял бровь, как бы спрашивая: «Что?», и Алина поспешно отвернулась.
Чернокожий шаркнул ножкой и распахнул перед Алиной дверь:
– Вползай!
Алина, все еще обиженная за тот тычок, прошла молча.
На нее тут же навалилась ярмарочная пестрота – краски, запахи, вскрики, смех. Люди. Слишком много людей. Сейчас, когда так нужно забиться в нору и пережить назревающую панику. Люди… Давно не виделись и теперь судорожно запихивают друг в друга ненужные слова. Вздрагивают локоны, растягиваются напомаженные рты, гудят на низких нотах мужские голоса. Взгляды, резкие, как лазерные лучи, опутывают комнату тонкой сетью. Одни высматривают добычу, округлившуюся, созревшую за лето. Другие, та самая добыча, подтягивают повыше юбки, поводят плечами, довольно жмурят глаза.