Страница 2 из 21
Я позволил матери собрать чемоданчик, молча выслушал привычное «веди себя хорошо» и вышел за порог. В чемоданчике, помимо прочего, лежал бумажный пакет, а в нем – шесть конфет и орех.
В круглосуточную меня отправили с самого утра. Наша воспиталка сказала той, потряхивая челкой:
– Приглядывайте за ним, если не хотите неприятностей.
– А что? – Та лениво жевала резинку и смотрела без всякого интереса.
– Узнаете, – сказала наша, – когда он вам полгруппы передушит.
– Гольфиком, – уточнил я и тут же получил увесистый подзатыльник.
Наша воспиталка ушла, а чужая села на маленький стульчик и подтащила меня к себе.
– Значит, так. Сладкое, если имеется, сдать. На нервы не действовать. Приказов слушаться мгновенно. А то хуже будет, ясно?
Я кивнул и открыл чемодан. Чужая заглянула в бумажный пакет и брезгливо фыркнула:
– Да, мамаша-то у тебя щедрая.
Вместо того чтобы плюнуть ей на платье, я сказал себе: «Чердак». И пошел знакомиться с такими же, как я, оставленными без матерей и сладкого.
Компания подобралась печальная. Горохом рассыпались по ковру ясельные, у окошка девчонки тискали куклу – одну и ту же, по очереди, потный очкарик за воспиталкиным столом пялился в книжку. А в углу, прямо у входа, лицом к стене стоял белобрысый в растянутых колготках.
– За что? – спросил я белобрысого.
Он вздрогнул и пожал плечами.
– За что? – повторил я чуть громче, разрубив свой вопрос пополам: «За. Что».
Белобрысый быстро зашептал:
– У Жорки шорты треснули. А чего я, я просто дернул. Смешно же дергать, ну скажи, смешно!
– Смешно, – согласился я и дернул его за колготки…
Чулана с пылью в круглосуточной не было, поэтому до обеда мне пришлось стоять в углу, из которого ревущего белобрысого освободили досрочно.
Суп в тот день дали молочный – полупрозрачный, сопливый. Вермишель разварилась, пенки собрались белыми плевками. Я пустил в плавание кусочек хлеба без корки и смотрел, как он медленно теряет силы и опускается на дно.
– Адовы дети! Хоть бы хлеб жрали. – Бородатая нянечка отобрала моего утопленника и шлепнула на стол тарелку с ленивыми голубцами.
В животе некрасиво запело, и я съел половину – просто чтобы к ночи не кончились силы.
После тихого часа, привычно бессонного, я вместе с другими круглосуточными вышел на прогулку. Воспиталка палкой начертила на земле круг:
– Играй внутри.
Я шагнул в круг, а она бросила мне под ноги пластмассовую формочку.
На земле кверху лапками лежала большая муха. Большая уснувшая муха. Я перевернул ее носком ботинка, но она не очнулась.
– Зеленая, лети!
Муха не шевелилась. Только чуть подрагивали на низком ветру тусклые крылышки.
– Как девчонка! С формочкой! А-ха-ха!
Не оборачиваясь, я выкинул назад кулак. Сиплое ржание перешло в скулеж.
– Ударишь в спину – убью, – добавил я спокойно.
Он обежал меня и встал, высунув язык – ну конечно, белобрысый. Шапочка у него сбилась набок, на штанах висели комки грязи.
– Ну, выйди, выйди! Что, не можешь? – дразнился он.
– Эй! Вы чего, драться? – Легкий топот, и передо мной появились толстые щеки, вздернутый нос и ярко-синие глаза.
– Не подходи к нему, он бешеный, – буркнул белобрысый.
Толстяк наклонил голову, совсем как собака, почесал ногу и прошептал:
– Ух ты, – потом потоптался немного и добавил: – Ты кто, дурила?
Ничего такого он мне пока не сделал, и я ответил ему:
– Зяблик.
– Как это? – Толстяк сморщился, верхняя губа отогнулась, и оказалось, что у него нет двух или трех зубов.
– Это имя.
– Дурацкое имя! – крикнул белобрысый и на всякий случай отошел подальше.
– Дурацкое, – согласился толстяк.
– А сам ты кто, Васенька? – спросил я его.
Он улыбнулся, сверкнув черными провалами:
– Ванечка.
– Ванькой будешь, – отрезал я, и бывший Ванечка охотно кивнул.
Белобрысый обиженно засопел.
– Пойдем отсюда!
– Не, я остаюсь. – Ванька снова наморщил нос и протянул мне руку.
– Ну и фиг с тобой! – Белобрысый сунул ему в лицо отогнутый средний палец и побежал биться за место на качелях.
Я не завидовал их свободе. Мой круг был не только тюрьмой, но и защитой – для меня, для мухи, для этого весеннего дня, который весь переполз сюда, за свежую земляную царапину.
– Зяблик, смотри, как мы играем! – Ванька хохотнул и кинулся к песочнице. Девчоночьи куличи, ровным строем стоящие на бортике, превратились в грязные развалины. Худая с косичками закричала, а низенькая в голубом пальтишке горько заплакала.
– Это тебя тот кретин научил? – спросил я, когда Ванька вернулся.
– А кто такой кретин? – щербато улыбнулся он.
– Когда росту во, а ума ничего! Тебе что, три?
– Мне семь! – возмутился Ванька.
– Вот и играй, как в семь.
Воспитав Ваньку, я прислушался к плачу низенькой. Красивые затихающие всхлипы… если бы она продолжала, я бы взял ее сюда, в свой круг.
– А во что играть-то? – Ванька нетерпеливо подпрыгнул.
– Муху будем хоронить. Вот эту. Подорожника принеси.
Он сбегал на край участка и сорвал несколько листьев. Я выложил ими формочку, а сверху пристроил муху. Как положено, лапками кверху. Яму выкопал руками, чтобы оказать мухе больше уважения. Поранился, но ничего – с кровью было еще лучше.
– Ванька, ты – оркестр! Сыграй торжественное.
– Бу! – сказал Ванька. – Бу-бу-бу! – и завыл так тоскливо, что ленивые голубцы медленно поползли от желудка вверх.
За пропавшую формочку я проторчал в углу остаток дня. Было обидно, но сдаться и порушить мухину могилу я, конечно, не мог. Ваньке тоже попало – за то, что играл со мной, а куда делась формочка, не заметил. Отмазывался он как бог – щечки трясутся, глазки на мокром месте, голосок тонюсенький:
– Я не знаю, не знаю, не знаю…
А сам за спиной фигу показывает. Хороший был пацан Ванька, послушный.
Никто меня вечером к кровати не привязал. Трусы тоже отбирать не стали. Воспиталке наверняка хотелось, но она лишь бросила злой короткий взгляд и не менее короткое и злое:
– Спать!
И выключила свет.
Ванька, еще во время ужина подговоренный идти на чердак, замер в своей постели. Я тоже замер, но глаза закрывать не стал. Смотрел, как они лежат, – толстые червяки, засыпанные снегом. Скоро совсем затихнут, провалятся в свои простенькие сны, и мы пойдем…
Воспиталка отключилась быстро и даже сигнал подала храпом: иди, милый Зяблик, дорога твоя свободна. Я встал, сложил одежду толстым червяком, прикрыл червяка одеялом.
– Ванька.
Он пошевелился, чмокнул губами.
– Ванька!..
Толстая щека потерлась о наволочку и обмякла. Спит.
Ладно, каждому свое. Я знал, что там, на чердаке, мне будет лучше одному.
– Ты куда? – Белобрысый соскочил с кровати и начал суетливо напяливать тапки. – Меня возьми!
– Отстань! – отмахнулся я.
Белобрысый зашипел:
– Не возьмешь – кричать буду. Все равно не пойдешь, еще и влетит.
– Ладно. – Я улыбнулся одним ртом, широко растянув губы. Он, конечно, ничего не заметил, радостно хрюкнул и стал копошиться – сооружать своего червяка. Потом снял тапки и аккуратно поставил их перед кроватью.
Надо же, – подумал я, – кретин, а кое-что соображает.
Выход на черную лестницу нашелся в туалете. Мы смотрели из пахнущих хлоркой сумерек в полную тьму и молчали. Два босых призрака в трусах.
Первым очнулся белобрысый:
– Нам что, туда?
– Мне – да. А тебе, если надо, на горшок.
– Сам на горшок! – огрызнулся белобрысый и толкнул меня в спину. – Иди первый.
Я снова растянуто улыбнулся и шагнул в черноту. Белобрысый скользнул за мной.
– Свет оставь, – шепнул он.
– Ага, – ответил я и плотно-плотно прикрыл дверь.