Страница 4 из 21
На Алину не смотрит никто. Так не смотрит. Все ее платья, как приживалки в богатом доме, одинаково неказисты. Ноги под ними – сухие макароны. Грудь почти детская, рот лягушачий. Комаров таким ртом ловить. Или мух.
Жаль, что не смотрят… грустно, завидно. Хорошо, что не смотрят, и что парта – первая. Можно застыть, сделаться прозрачной. Подышать.
…Хасс Павел Петрович. Разыскивается. Ходит по городу, скалит пасть, тянет руки. Воет от скуки и голода. Смотрит в щели, стирает слюну в углу изогнутого рта. Ждет.
– Эй!
Алина дернулась, и свет залил ей зрачки.
Желтая солома над синими бусинами глаз… плотная россыпь прыщей.
– Ванька! Какого?..
– Не спи, дурила! Смотри, что у меня.
Из пухлого кулака на парту вытекла золотая цепочка.
– Откуда?
– На улице нашел, вчера. – Ванька улыбнулся, на щеках его появились глубокие ямки.
А там, наверное, тепло… Алина чуть не сунула в ямки замерзшие пальцы.
– Хочу подарить одной, – шепнул ей Ванька в самое ухо, – но не знаю, может, не возьмет.
Алина коснулась было цепочки, но отдернула руку. Натянула капюшон толстовки. Спряталась.
– Только не говори – кому. Не хочу знать. Не могу.
Не сейчас, не в эту самую минуту, когда рвется горло и отвратительный Хасс, ухмыляясь, выходит на охоту…
– Ладно. – Цепочка снова исчезла в Ванькином кулаке. – Не пристаю.
Он еще повозился рядом, потом нетерпеливо потряс Алину за плечо:
– Слушай, а ты того белобрысого знаешь? Знакомая морда.
Алина пожала плечами. Морда! На себя посмотри!
– Где-то я его видел… Черт, никак не вспомню, прямо ломает всего!
– Может, в кино? На какого-нибудь Брэда Питта похож.
– Да иди ты, – отмахнулся Ванька, – тоже мне, Питт! В жизни я его видел, Питта этого, а не в кине твоем. Но где, елки-палки, где?..
Он пересел за свою парту и с потешным недоумением уставился на новенького.
В класс вплыла Борисовна, вся праздничная, с высокой гулькой и темно-морковными ногтями. Пальцы в облупленных кольцах, на крупных ушах – бледные капли сережек. Алина вздохнула под капюшоном. Прежние, почти африканские серьги нравились ей куда больше. Покачиваясь, они хрипло тянули «и-и-е-е-е…», и Борисовна делалась похожей на седую негритянку с коровьими глазами.
Все встали, гремя стульями. Красавица Ермакова, староста, выбежала с букетом. Оттараторила заученное «Дорогая-алла-борисна-с-новым-учебным-годом-пусть-он-будет-очень-очень-хорошим…» и сделала глупый книксен. Верзила Горев фыркнул, а Ванька так воодушевленно уставился на загорелые Ермаковские ноги, что Алине захотелось его треснуть.
Борисовна чопорно приняла белые гладиолусы, кивнула:
– Спасибо, Инга! Очень красивые.
– Не, ну нормально?! – Тощий Дерюгин, почему-то прозванный в классе Медведем, шлепнул по парте дневником. – Как будто одна Ермакова с цветами пришла!
– Подарите и вы, Антон. – Борисовна протянула сухонькую ручку.
Той же чести удостоились отличница Карина Дасаева и подруга Ермаковой Анютка, похожая на приболевшую овцу. Остальные букеты было велено положить на стол. Алина шмякнула астры поверх общей кучи и снова затаилась под капюшоном.
Борисовна оглядела цветочный монумент, удовлетворенно кивнула и поманила кого-то с задних рядов:
– Вы двое, идите сюда.
Чернокожий и тот, светлый, вышли к доске. Светлый почему-то с рюкзаком.
– Ребята, вот наши новенькие. Игорь Ситько и Александр Чернышов.
Чернокожий, звякнув металлом, растрепал каштановые вихры и заученно пробасил:
– Че́рнышев! Ударение впереди, после «ш» идет «е», – потом добавил: – Зовите меня Алекс или Винт, последнее рекомендуется.
– Давайте-ка без винтов! – поморщилась Борисовна. – И о форме одежды подумайте. Что ж вы звените, как раб на галерах?
– Говорили, форма у вас свободная, – с чуть заметной агрессией ответил Винт.
– Свободная – не значит вызывающая. Садитесь!
Алекс, он же Винт, ушел вглубь, к уже выбранной парте. Игорь пробежал глазами по классу, улыбнулся и… помахал Алине.
– Одна ли вы, милая леди?
– Нет, – прохрипела леди, – со мной Кира, она скоро приедет.
– Как жаль, – покачал головой Игорь, – тогда разрешите… разреши… хотя бы на пару дней.
– Да мне-то что, садись.
– Спасибо! – Он подмигнул ей и тут же устроился рядом.
Зачем, зачем было к ней? Там, сзади, полно свободных мест. И слева пусто, перед учительским столом. Но нет! Ему надо сюда! Влез со своим теплом, запахом смолы и гвоздики, разложил чистенькие тетрадки, затаился как паук… Плохо видит? Вряд ли. Тогда в чем же причина? И это издевательское «леди»… Хотелось оттолкнуть, крикнуть: «Уйди!», а потом схватить за руку, сжать до боли и умолять: «Останься, пожалуйста, останься!..»
Алина скосила глаза. Мужская рука, а такая изящная! С ровными ногтями и тонкими линиями вен. Сильная, чужая, властная, не оставляющая никакого шанса на спасение. Почему хозяин этой руки – здесь? Не там, с одной из двенадцати, что разодеты в пух и прах, а здесь, с недокормленной мартышкой Алиной Седовой?
Рука сползла под парту, высунулась снова, и на Алинин раскрытый дневник легла шоколадная конфета в ярком фантике. Конфета? Ей?! Алина испуганно сжалась. Здесь явно был какой-то подвох. Но какой? Там, внутри – бумажка? Или Игорь хочет пошутить, дернуть за нитку, чтобы ррраз, и конфета с хрустом выскочила из пальцев? Или это благотворительная акция – сладкое некрасивым одноклассницам?
– Спрячь! – жарко прошептали Алине в ухо.
– Нет, – ответила она, немея от макушки до жесткого копчика.
– Почему?
– Потому что не хочу.
– Ну и зря.
Игорь легонько толкнул ее ногой и отвернулся.
«Ты правильно поступила, детка!» – сказал в голове твердый мамин голос, а другой, собственный Алинин, прорыдал: «Ты дура!»
«Да!» – ответила Алина обоим и погладила обожженное прикосновением колено.
Конфета так и осталась лежать на дневнике.
В дверь постучали. Борисовна сделала недовольную гримаску, крикнула:
– Войдите!
Милиционер, или на новый лад – полицейский. Немолодой, щуплый, с запахом нестиранной одежды и табака.
Борисовна напряглась, гулька качнулась и замерла в нелепом наклоне.
– Не жда-а-али! – протянул верзила Горев и по-петушиному хохотнул. – Рано вы, Клим Иваныч, примерный я пока! Вот грабану старушку…
– Горев! – Борисовна стукнула линейкой по столу. – Не позорьтесь!
– И то верно, – Клим Иваныч пригладил усики, – грабанешь, тогда и разговор будет. А сейчас другое дело у меня. Важное. Вот.
Бумажный шелест, и…
Хасс! Павел. Петрович. Смотрит с помятого плаката прямо Алине в глаза.
– Бродит тут у нас один тип. Мерзейший тип, больной на всю голову. Вы уж запомните его. Увидите – не бегите, чтобы не погнался за вами, а тихонько так, бочком уходите. И нам звоните сразу.
– А он маньяк? – слабым голосом спросила красавица Ермакова, заметно бледнея под макияжем.
– Да считайте, что маньяк, – охотно согласился Клим Иваныч, – нервный, броситься может, обидеть, особенно девочек.
– А я его знаю! – как-то радостно сказала Женя, которую в классе дразнили блаженной.
– Видела? Где? – мгновенно посуровел Клим.
Борисовна подалась вперед, и ее висящие на шнурке очки ударили Алину в переносицу.
– Во сне. Он большой, качается, и пена изо рта.
– Семакина, не нагнетайте, – устало вздохнула Борисовна и поймала расшалившиеся очки, – вечно вы… Ведь неглупая девушка, а что несете?
– Ну пена не пена, а бешеный он – это правда. И главное, прячется, зараза. А где – неясно. Мы уж и маргиналов подключили, а все никак. Но вы не паникуйте. Просто будьте осторожны. Городок у нас маленький. Найдется. Если, конечно, в соседний не сбежит. А сбежит – так нам и лучше. Другие ловить станут.