Путь олигарха

Тоцкая отпустила Ольгу на три дня, и за это время они успели побывать в двух музеях и на выставке в салоне художников, и спутница Олега призналась, что не была в музее два десятка лет, а теперь с живым интересом смотрела на картины в тяжелых золоченых рамах с их далеким чужим миром, но все равно интересным и привлекательным. Особенно Ольге понравились старинные женские портреты с их неуловимой грустинкой даже на самых высокородных лицах и в то же время с чувством собственного достоинства и чистоты. Особенно долго стояла Ольга перед «портретом неизвестной работы Коровина, находя в ней свое, чисто женское, чего не найдет в портрете ни один художественный критик, и что ему попросту не придет в голову, потому что такие вещи и пишутся для того, чтобы человек, глядя на них, думал о своем.

Олег подошел, стал рядом, тоже всматривался в сильное, страстное лицо женщины, обуреваемой какой-то внутренней борьбой, потом сказал:

–Если бы я был хорошим художником, то нарисовал бы, нет, написал бы тебя так, что эта картина могла бы тоже попасть в музей. Я знаю, как тебя надо писать, только не могу это объяснить и передать.

– Ты такое скажешь, – шутливо отмахнулась Ольга и пошла дальше.

В эти короткие, слишком короткие дни забытья она опять чувствовала себя почти выпускницей, у которой впереди огромная жизнь, огромный мир со всеми его красками и детскими секретами. За это время они так сошлись, так прониклись друг другом, что утром, встречаясь на остановке троллейбуса, Олег едва сдерживал себя, чтобы не обнять и не расцеловать ее, как после долгой разлуки, хотя между ними была всего лишь ночь, проведенная врозь. Каждый из них внутренне удивлялся: неужели они лишь только знакомы и не более. Скляр в эти дни был особенно чуток, особенно деликатен, сам себя не узнавая; он словно нес дорогую и хрупкую китайскую вазу, боясь ее нечаянно упустить. В другой раз Ольга представлялась ему цветком белой лилии ранним утром. Сероватый, бледный кокон, прелесть которого трудно предугадать. Но вот брызнули первые лучи благодатного солнца, и цветок начинает распускаться. И через некоторое время перед нами белая лилия –неизъяснимое совершенство формы, непостижимая красота и сложность оттенков белого – настоящее украшение реки. Если на большой реке нет белой лилии – это не река, это всего лишь поток воды.

Такой вот белой лилией, нежной и ранимой, казалась Ольга в эти дни. Ее редкий, но заливистый, по-детски звонкий смех; ее вскользь брошенный шутливый взгляд бередил душу Олега. «Она, это она,– кричала его душа.–Боже мой, как ее не упустить? Я без нее не проживу!».

Пред тем, как Скляру надо было уезжать, они в последний раз сидели в кафе. Словно оправдываясь перед собой или перед теми, кто будет ее осуждать, Ольга говорила с гримасой боли на лице:

–Ну скажи, Олег, разве я не могу хоть капельку почувствовать себя счастливой? Неужели на моем веку одни только злыдни, пеленки, посуда, уборка, одна мысль: во что одеть, чем накормить? Неужели я родилась для этого? Ну скажи, зачем тогда бог наказал меня этой жизнью?

–Оля, ну не убивайся ты так! – Олег мягко прикрыл ладонью ее узкую, с прожилками вен руку.– После черного обязательно будет белое.

–Белое у меня было в эти дни,– горестно сказала Ольга.– Ты уедешь, а я опять возвращусь в черное. Извини меня, пожалуйста, что я порчу тебе настроение, но кому-то же я должна сказать, что я чувствую, чем живу. Все в себе, да в себе таишь. Сил не хватает носить все это. Вот говорю тебе, потому что ты уедешь и вряд ли вернешься. Зачем тебе наши заботы.

–Глупенькая, не переживай,– Олег шаловливо нажал пуговку ее мокрого носика.– Я только рядом с тобой понял, что значит быть счастливым и иметь нормальные отношения с женщиной. Как же я от этого убегу? Я буду лететь к тебе при первой же возможности. Я рассказал все о себе, все по-честному, без утайки. Я скоро решу свои семейные проблемы, а у тебя они, похоже, давно решились. А все остальное чепуха.– Олег говорил с таким жаром, с таким чувством правды перед собой и перед ней, что Ольга верила. Скляр видел, что она верит, и все в нем пело: она…она…это она!

Глава десятая

Пульс предприятия ярче всего бьется в двух его отделах: снабжения и сбыта. Если возле сбыта толкаются люди, если оттуда то и дело выбегают на чей-то зов и таинственно шепчутся быстрой скороговоркой, если покупатели торопливо суют в какое-то помещение свертки и баулы, если за сотрудниками отдела по окончанию рабочего дня приезжают машины и становятся поодаль, а сами сотрудники пыхтя и оглядываясь, тащат пузатые сетки, портфели и сумки – значит, завод или фабрика, или комбинат делает нужную для населения продукцию, значит, нет проблем со сбытом, значит, нет необходимости идти в бухгалтерию и выяснять платежеспособность этого предприятия. Так, по крайней мере, было в советские времена и в первые годы независимости.

Если в отделе снабжения никого нет, кроме начальника, да и тот сидит, красный от напряжения, то и дело поднимая и опуская трубки телефонов, зажав одну из них плечом и щекой и разговаривая по другой, если заводской гараж пуст– значит, с комбинатом все в порядке – все при деле.

Сейчас в отделе снабжения все на своих рабочих местах. Нина Сероштан, 35 лет, незамужняя, тоненькая, похожая на артистку из фильма « Иван Васильевич меняет профессию», прилежно выщипывает брови. На столе у нее еще какие-то косметические причандалы: очевидно, дело одними бровями не ограничится.

Двое молодых парней играют в «морской бой». С фантазией у них дефицит. Единственное отличие от школы – играют на пиво. Начальник отдела Борис Кущенко, круглолицый, розовощекий, тридцатилетний, перекладывает документы, некоторые из них неторопливо, сосредоточенно читает, изо всех сил пытаясь создать хоть какое-то подобие деловитости. Штиль, ни ветерка, паруса висят безжизненно, как тряпки. Никакого движения, духота, все соскучились по настоящей работе. Начальство попряталось по кабинетам, никто никого не контролирует, не подгоняет, не распекает, а потому всем как- то неловко, все напряжены, хотя и изображают « работу».

– Слышали,– говорит Нина, держа щипчики над бровью, – в гостинице «Прибой» застрелили авторитета. Кличка, кажется «Сандро». Сожитель директрисы, командовал всем парадом: гостиницей, рестораном, сауной. Чуть что, ножом всем угрожал, с двумя пистолетами ходил открыто. Доходился. Уже в машину садился, а его бах-бах – и насквозь. Боже мой, что творится в стране. Страшно становится.

– А что тебе? – ухмыляется Борис.– Ты же гостиницу, лучшую в городе, не прибираешь к рукам? Он, говорят, половину персонала выгнал в шею, просто так. « Не приходи больше сюда»,– и показывает пику. Ни приказов, ни указов, сотрудники тайком забирали трудовые книжки. Он думал, что все люди – овечки, будут все терпеть. Вот и напоролся.

– Ты даже больше меня знаешь,– с уважением сказала Нина, продолжая священнодействовать над своим лицом.

В это время в помещение шумно врывается Сергей Васильевич Полонский –самый старый сотрудник отдела, ему уже за 70, но он по-прежнему балагур и весельчак, любитель женщин в прошлом и не прочь все еще изображать себя таким в настоящем, но все понимают, что это только спектакль с одним актером. Шутки его отдают нафталином и давно известны.

– Что за шум, а драки нету? – зычно-шутливо спрашивает он командирским голосом.– Почему не встаем, когда старшие заходят?

– Почему старшие опаздывают? – больше по обязанности, чем по делу спрашивает в ответ Кущенко.

– Старшие не опаздывают, а задерживаются, товарищ начальник, пора бы это уже знать, – нарочито строго продолжает Полонский. И вдруг расплывается в сладкой улыбочке: –Ниночка, золотце мое, я тебя люблю. Я разве тебе не говорил, что ли? – он подходит к Ниночке, имитирует страстный поцелуй – мм-м … ах … хорошо!

– Отстань, Васильевич, – капризно отмахивается Ниночка,– надоели вы уже со своими шуточками. Я двенадцать лет слышу одно и то же. В ответ Сергей Васильевич делает оперную стойку и поет дребезжащим голосом: « О тебе так много песен сложено. Я тебе спою еще одну».