Страница 8 из 16
Темно за вагонным окном, неуютно, лишь мелькают бетонные столбы высоковольтной линии, да изредка промелькнет, словно из бездны в бездну упавший метеорит, огонек пристанционного домика, громыхнут стрелки на въезде и выезде никому неведомой станции, и вновь непроглядный мрак и жуть российских просторов…
Водка кончилась, а Вадик сидел трезвый и счастливый, весь в ожидании и предвкушении, сгорая от нетерпения, то и дело бросая взгляд на циферблат часов. Но время сегодня было не его союзником: стрелки словно прилипли к двум цифрам, означающим без пятнадцати минут десять. Они не двигались и даже секундная стрелка, всерьез казалось Вадику, ползла по циферблату, как подмороженная муха по стеклу. Пару раз он не выдержал и легонько встряхнул рукой – бесполезно.
И как-то долго, очень долго, не приходила Зина с расчетом, хотя Вадик нетерпеливыми жестами уже несколько раз подзывал ее к себе. Но, опять же, все в эти минуты ожидания казалось Вадику нестерпимо долгим, весь мир словно бы сговорился против него и – никуда не спешил, никого не догонял. Зато подошел, вернее будет сказать, – подковылял, парень-инвалид на костылях. В потрепанном, непонятно какого цвета и кроя пиджачке, из-под которого выглядывал грязноватый воротник клетчатой рубахи, в камуфляжных, пестрых брюках, подвернутых выше колен, на двух белых больничных костылях, вытертых под мышками до серого пластикового цвета, он давно уже маячил в проходе вагона-ресторана, подолгу задерживаясь у столиков. Вадик успел заметить, что инвалиду многие наливали, и он охотно выпивал, пряча фуражку с подаяниями в глубокий карман. Потом он фуражку доставал, зажимал козырек в левой руке вместе с поперечной ручкой костыля, и переходил к следующему столику.
– Подайте инвалиду спецназа, – сказал он, глядя на Вадика невероятно синими, пронзительными глазами. – Сколько можете…
Глаза инвалида завораживали, от них трудно было оторваться, они, словно глубокая промоина в паковом льду, настойчиво манили к себе, втягивали. И сладко, и жутко было в них смотреть.
– Как же тебя угораздило? – с трудом отрываясь от синих промывов, Вадик опустил взгляд на ноги инвалида, вернее на то, что от них осталось.
– Дагестан… Зачищали одно горное селение, – с привычным равнодушием начал рассказывать парень. – Стоял в оцеплении возле одного богатого дома, по оперативным данным – мирного. Ну, стоял и стоял. Потом через калитку вышел их аксакал, а по-нашему – дедушка. Весь седой и красивый такой, с бородой и добрыми глазами. Сынок, говорит он мне, помоги, там мою внучку проклятые боевики наручниками к решетке приковали. Я и пошел, привык старикам верить… А кому еще? – парень сощурил синие злые глаза, скрипнул зубами, качнувшись на костылях. – Пошел, а там растяжка, ровно посередине двора… Чтобы, значит, ворота не попортить и крыльцо с входными дверями в дом… Пока со мною возились – боевики через калитку в лес ушли… Старик тот хорошо по-русски говорил, вроде как школьным учителем был. Говорят, очень Лермонтова любил, стихи его наизусть знал… Ну и вот, значит, благословил меня вместе с Лермонтовым в инвалиды… А родное и благодарное отечество, понятно, тоже благословило, вот, костыли бесплатные выдали и пенсию, соответственно, в два прожиточных минимума… А у меня жена, мать с сестренкой и двое детей. Все одной семьей в одной двухкомнатной квартире проживаем, и все – безработные. Наш цементный завод закрыли, на месте трикотажной фабрики азеры рынок открыли. Работы – никакой…
Вадик отдал стольник. С сожалением взглянул на пустой графинчик. Инвалид перехватил его взгляд, усмехнулся:
– Будет с меня, а то домой не дохромаю…
И поковылял дальше, высоко откинув голову над узковатым в плечах пиджачком.
Темно за окном. Непроглядно… Темна, загадочна и непроглядна человеческая жизнь в России, и каждого из нас, гордого, самонадеянного, уверенного в себе и своих силах, поджидает в жизни своя растяжка в свой урочный час…
– Вижу, вижу, – вдруг, словно из-под вздрагивающего под ногами вагонного пола, появилась официантка с блокнотиком в руках. Вадик даже вздрогнул от неожиданности. – Вижу, Котик, вижу, как ты торопишься, прямо копытом бьешь, – усмехаясь, сказала Зина. – Успеешь, золотой, какие твои годы… Все ты еще успеешь, если не остановят, – как-то загадочно, непонятно сказала она.
– Кто? – удивился Вадик, невнимательно заглядывая в счет.
– Узнаешь, – многозначительно ответила Зина. – Но позже…
– Узнаю, – весело ответил Вадик, хотя совершенно не понимал, о чем идет речь. – Обязательно узнаю… Вот, возьми и сдачи не надо.
– Щедрый, – забирая деньги, опять усмехнулась женщина, но как-то так, одними губами. – К ней торопишься?
– К ней, – ответил Вадик, торопливо пряча кошелек с деньгами в задний карман джинсов.
– А я? – вдруг спросила Зина, глядя на Вадика странно расширившимися, темными глазами. – Как же я теперь?
– Но я…я… – Вадик растерянно и жалко смотрел на Зину, внезапно вспомнив их недавний, многообещающий, полный скрытых намеков, разговор.
– Забыл, – засмеялась Зина, касаясь Вадика пышными и ненормально горячими грудями. – Совсем забыл, котик… Ну, ничего, я не обижаюсь, я никогда на красавчиков не обижаюсь. Я их просто люблю… Пошли?
– К-куда? – тупо таращась на Зину, враз пересохшими губами спросил Вадик.
– Узнаешь, – вновь непонятно ответила она.
И Вадик покорно пошел за Зиной, невольно отмечая, как тяжело и призывно покачиваются ее бедра, как стройны и крепки под короткой фирменной юбкой ее ноги в неожиданно маленьких, элегантных туфельках на среднем каблуке. Через гремящий и нещадно раскачивающийся тамбур они прошли в соседний вагон, миновали два или три купе, прежде чем Зина, громко щелкнув замком, легко откатила дверь на роликах и знаком пригласила его входить. Мало что понимая, растерянный Вадик шагнул через порог, и тут же услышал, как хлопнула за спиною дверь, и прямо в его шею тяжело задышала Зина. Он медленно, словно ожидая какого-то подвоха, развернулся и тут же уперся в ее потрясающую грудь, Руки Вадика как бы сами собой сомкнулись за спиною женщины и медленно сползли на ягодицы. Дыхание у него тут же сбилось, он засопел, шумно и прерывисто вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, в то время как проворные руки Зины в одно движение сдернули с него рубашку, следом, вжикнув молнией, скатились на пол джинсы и жаркие губы, мягкие и настойчивые, нетерпеливо нашли его пересохший от возбуждения рот…
4
Тепло и уютно в Серегином Ковчеге, как прозвал свой домишко в бывшем дачном кооперативе бывший интеллигент, Сергей Юрьевич Скворцов. А что – жить можно. Домишко хоть и неказист с вида, скатан из еловых брусьев, зато хорошо проконопачен, а внутри еще и вагонкой из липы обшит.
Но одним домиком жив не будешь. Есть при домике небольшой огород, соток на пять, который Сергей по весне засаживает в основном картофелем. Делает он это, казалось бы, по инерции, безо всякого желания, а картошка, между тем, родится у него на удивление крупная, рассыпчатая, с приятным розовым оттенком. Грядка под многолетний лук, изрядно унавоженный небольшой огуречник да две грядки под морковь и свеклу. Тыква у него посажена вдоль ограды, и плети ее разрастаются, бывает, на десяток метров, одаривая по осени Сергея шести-восьмикилограммовыми ядрами ярко-оранжевого цвета, которые он прозывает чушками. Когда поздней осенью пожелтеет, увянет и спадет, наконец, на землю всякий лист, чушки, летом едва заметные среди травы, вдруг начинают горбатиться вдоль ограды далеко заметными круглыми спинами.
И еще одно неоспоримое богатство есть у Сергея, вернее – сохранилось от прежней, далеко не бедной жизни – ладный, на совесть сработанный, бетонный погреб, представляющий собою как бы небольшую глухую комнату в виде куба два на два метра, с хорошей вытяжкой и деревянным настилом на полу. В этом погребе, вход в который был хитроумно замаскирован в кладовой, заваленной ненужной, полусгнившей утварью, огородные припасы преспокойно хранились почти до середины следующего лета.