Страница 20 из 24
Застонав, Твердомир открыл глаза – вернуться в жестокий мир боли и одиночества не хотелось. Но что-то требовало… заставляло сердце стучать. Уставившись в тёмный потолок, Тверд сосредоточился на ощущениях.
Что заставляло его жить? Что не разрешало перейти границу между миром мёртвых и живых?..
Ненависть и месть!
Вот два чувства, которые изо дня в день заставляли жить.
Месть! За убиенную семью, за отобранные территории, за свою честь.
Раны зажили, но боль… теперь она была неотъемлемой частью существования. Она пронизывала тело, словно молния небо. А потом расползалась по всем конечностям, следом принося неслыханное удовольствие от мягкости, ведь только так понимаешь, насколько хорошо, когда ничего не беспокоило. И каждый раз, выныривая из сна, оставалось ощущение – не приложи усилия, не цепляйся за явь – остался бы в нави навсегда.
С тех пор, как Тверд познал цену предательству и женскому коварству, он забыл, что умел улыбаться. Забыл, что умел радоваться. Забыл, что умел жалеть. Холод поселился в его молодое сердце, отражаясь колючими льдинками в серых глазах.
А ещё княжич себя убедил, что меч дружинника, Шляпко, предательски и подло проткнувшего его со спины – убил само сердце, вместе с душой, оставив холодный рассудок.
Рана на лице постепенно превратилась в тонкий шрам. Он тянулся по скуле к виску, и уже не так пугал, как в самом начале. Постепенно Тверд привык к своему новому облику – он казался обыденным, вот только селяне частенько оборачивались вслед, когда княжичу них появлялся за необходимым для жизни в лесу.
На самом деле, Твердомир жизнью обязан Богдану. Когда приёмный отец вместе с ним выпрыгнул в окно, то основной удар принял на себя. Когда подоспели дружинные-предатели, бывший телохранитель отца в который раз преподнёс урок стойкости и выносливости. Разил воинов, всеми силами защищая своего преемника. Тверд плечом к плечу сражался с наставником, пока его не поразил меч Шляпко.
Богдан вынес его тогда на руках, сам едва не теряя сознание.
Потом выхаживал… А затем, спустя несколько недель, заставил подняться и учиться жить заново.
С тех пор прошло несколько лет. Но воспоминания до сих пор терзали душу, а боль от утраты выжигала остатки сердца.
– Вставай, – утро ещё только показалось в мелкое окошко лесной хижины, а наставник уже толкнул Тверда.– Пора посмотреть в глаза тому, кто подло хотел лишить тебя жизни.
Младший княжич не перечил. Он вообще мало говорил. Быстро встал, умылся…
Захмелевший Шляпко возвращался из соседнего села в деревню. За скверный характер и постоянные стычки с другими его прогнали из рядов княжьей дружины, и он всё чаще придавался пьянству и бездельничеству. Напевая незамысловатый мотивчик, неровно шагал по лесной тропинке и не сразу заметил Тверда.
Младший княжич остановился, глядя прямо в глаза бывшему дружинному. Шляпко непонимающе улыбался, не чувствуя опасности. Да и тяжко было углядеть в мощном и заметно возмужавшем Тверд того тощего паренька, которого оказалось так легко пырнуть мечом в спину.
– Тебе чего? – хмельно икнул Шляпко, чуть покачнувшись.
– Убивать тебя буду, – безлико отозвался Твердомир.
– Чем? – гоготнул бывший дружинный.
– Руками, – прилетело холодное слово, и Шляпко изумлённо покосился туда, откуда раздался звук. Когда наткнулся взглядом на Богдана, в ожидании остановившегося между ближайших сосен и равнодушно взирающего на происходящее – тотчас перестал скалиться. На лице мелькнула тень осознания. Испуг, недоумение. Шляпко безотчётно отступил назад: – Э-э-э, мужики, – выставил ладони. – Т-Т-Тверд?.. – Мертвецки побледнел. Узнавание давалось с трудом и скрипом. – Княжич?.. Выжил значит? – спиной наткнулся на ствол дерева, и так вытянулся по нему, словно ища укрытия, желал с ним слиться.
Твердомир подошел впритык, чуть навис, ровно вглядываясь в водянисто-голубые глаза бывшего дружинника. Опустившегося, вонючего, грязного, растрёпанного, неумытого. Шляпко и без того по дереву размазывался, а теперь и подавно дёрнулся, предвидя жуткий конец, но младший княжич с равнодушием сомкнул пальцы на его шее, перекрывая доступ воздуха. Надавил, к земле пригибая. Мужик сопротивлялся, шлёпал по крепким рукам, вцепившимся мёртвой хваткой, отпинывался, ёрзал, но Тверд без труда ломал сопротивление. Он был гораздо сильнее. Опаснее. Безжалостней.
Знал, что убьёт. Не сомневался в исходе. Целенаправленно лишал жизни тварь, посмевшую когда-то предать его и его отца, ударив в спину.
Голубые глаза Шляпко выпучились, морда покраснела от натуги, губы посинели, моча тёплой струйкой текла по ноге, впитываясь в потрёпанные штаны, стоптанные сапоги и землю. Бывший дружинник судорожно вцепился в руки Твердомира, конвульсивно протанцевал в последней агонии пару секунд и вскоре обмяк.
Богдан спокойно глядел на подопечного. Младший княжич лишь брезгливо вытер ладони о штаны и с безмятежным видом отправился обратно к хижине, что притаилась в проклятых землях и ничейных территориях. Куда чужая нога не ступала, куда руки предателей не моги дотянуться. Туда, где нашли пристанище приёмный отец и младший княжич.
Тверд шагал прочь… вглубь леса. Огонь ненависти полыхал в его душе в полную силу, сжигая всё человеческое, оставляя звериное, страшное начало.
***
В свободное время Тверд много думал о Казимире, но ещё больше о Мирославе. После того, как Богдан с княжичем схоронились в лесах, новоиспечённая княжна Минского княжества не могла оставаться у власти и полноценно править одной. Так на вече порешили. Несчастное дитя, не успевшее вкусить счастливой жизни с Радомиром, но так отчаянно желающее быть хорошей и примерной. Она задурила голову всем. Своим невинным обликом, благодетельностью, послушанием и кротостью. Задурила головы так, что ни одна живая душа не усомнилась в её несчастной судьбе и коварно-предательской сути младшего княжича и его наставника. Их судили без суда. Обвинили бездоказательно и открыли на них охоту. Мирослава же… со смиренностью приняла решение общего совета бояр и старост селений и деревень княжества, что быть ей женой. Если не Радомира, то сына его… но достойного. И ежели убиты все сыновья Минского, окромя Казимира, кто свои права на власть выдвинул одним из первых, то ему и княжить.
Мирослава согласилась…
И в том, что она подлее многих, Тверд прознал сразу опосля обручения княжны Добродской с Всеволодовичем Кутеевым по матушке, Семидоле, и Минским – по отцу. Слухами земля… а ежели, есть о чём посудачить, так сам бог велел сплетням по весям и сёлам разлететься. О том, как счастлива пара. Как лучится гордостью жена.
И что неспроста… всё так случилось.
Вот тогда впервые и стали зарождаться недовольства и удивление люда.
Разве ж такое бывает, выйти за одного, и сразу после его смерти, так скоро обрести счастье с другим? Тем более в обход законов и устоев, мол, обязана она выждать опосля кончины Радомира… Но и тут нашли лаз – мол, не успел он её сделать полноценно своей женой, а стало быть – обряд не довершился. Потому вольна она в своих желаниях и поступках.
Вот и вышло всё не по-человечески, не по-людски… подло.
Но когда так, то и народ бунтует, потому и загомонили…
А ежели учесть, что княжества хоть и разделены несколькими другими, да прижаты вражьими – степными народами, да лесами дремучими, то с княжества Добродского примчался гонец тихий, кто и сообщил, что были молодые знакомы. Что нежные чувства и у них были задолго до свадьбы Мирославы и Радомира.
Так оно или нет – уж правды не сыскать, да и не доказать.
Потому домыслами этими и жил Тверд.
И Мирославу вспоминал. Миловидную, кроткую… Девицу, научившую его ненавидеть женщин. Кто показала истинное лицо безжалостной твари, нося маску смиренной лани. Кто дал понять, что доверять никому нельзя!