Гоньба

   В Ярославле - мой двор. Фактория процветает, воевода - вась-вась, чего изволите-с. И санки беговые лёгкие, и кони резвые, и возницы умелые и воинов в охрану дал. Хотя, конечно... впереди - "пустое пространство". Становиться - некуда. А ночевать в заснеженном лесу...

   Ещё засветло приняли с реки на густо поросший строевым лесом берег. Я постоянно крутил головой: опыт встречи с волками в этом походе - спокойствию не способствовал. Когда высказал свои опасения старшему ярославских, он, бывалый немолодой гридень, принялся успокаивать:

  -- Сучьев нарубим, костры зажжём, волки не подойдут: всякий зверь боится огня.

   Мне, однако, было неспокойно. Дважды в этом походе мы сталкивались с волчьими стаями.

   "Бог троицу любит" - русское народное наблюдение.

   Тогда мы были в движении, с добрыми конями, могли убежать от них. В селении же у нас была защита - хоть какой, а - забор, избёнки-сараюшки. Здесь - лес, вотчина "серого брата". Его дом - не наш.

   Лошадей выпрягли, задали овса. Утоптали вокруг снег и сделали привал. Нарубили сучьев да валежника, сложили костры и, когда стемнело, зажгли их. Гридень вытащил из саней большую кожаную кису, вынул из неё хлеба, пирогов, квашеной капусты, медный кувшин с квасом. Устроили постную трапезу: тюри с луком накрошили, капусты с квасом, грибов соленых. Хоть невкусно, да здорово поужинали.

   То, чего мы были лишены весь поход. Туда шли - корм крестьянский, чего дадут. Обратно - сухой хлеб с салом, всухомятку. Быстро поел - поскакал. Здесь - спокойно, потихоньку. Для жизни и здоровья - хорошо, для гоньбы - плохо, медленно.

   Ночь надвигалась. Красное зарево костров, освещая низины леса, усиливало мрак в его вершинах и по сторонам. С треском горевших ветвей ельника и фырканьем лошадей смешались лесные голоса... Ровно плачет ребенок, запищал где-то сыч, потом вдали послышался тоскливый крик, будто человек в отчаянном боренье со смертью зовет к себе на помощь: то были крики пугача (филина)...

   Поближе завозилась в вершине сосны векша (белка), проснувшаяся от необычного света, едва слышно перепрыгнула она на другое дерево, потом на третье и все дальше и дальше от людей и пылавших костров... Чуть стихло, и вот уж доносится издали легкий хруст сухого валежника: то кровожадная куница осторожно пробирается из своего дупла к дереву, где задремал глупый красноглазый тетерев. Еще минута тишины, и в вершине раздался отрывистый, жалобный крик птицы, хлопанье крыльев, и затем все смолкло: куница поймала добычу и пьет горячую кровь из перекушенного горла тетерева...

   Опять тишь, опять глубокое безмолвие, и вдруг слышится точно кошачье прысканье: это рысь, привлеченная из чащи чутьем, заслышавшая присутствие лакомого мяса в виде лошадей. Но огонь не допускает близко зверя, и вот рысь сердится, мурлычет, прыскает, с досадой сверкая круглыми зелеными глазами, и прядает кисточками на концах высоких, прямых ушей... Опять тишь, и вдруг либо заверещит бедный зайчишка, попавший в зубы хищной лисе, либо завозится что-то в ветвях: это сова поймала спавшего рябчика...

   Лесные обитатели живут не по-нашему - обедают по ночам...

   Но вот вдали, за версту или больше, заслышался вой, ему откликнулся другой, третий - все ближе и ближе. Смолк, и послышалось пряданье зверей по насту, ворчанье, стук зубов... Ни один звук не пропадет в лесной тиши.

   - Волки! - в тревоге прошептал я, толкая в бок задремавшего старшого. Сухан, возницы и второй гридень давно уж спали крепким сном.

   - А?.. Что?.. - промычал, приходя в себя, старшой. - Что ты говоришь?

   - Слышишь? Воют, - несколько смущённо сообщил я ему.

   - Да, воют... - равнодушно отвечал ярославец. - Эк их что тут! Чуют мясо, стервецы!

   - Беда! - промолвил я.

   - Какая ж беда? Никакой беды нет... А вот побольше огня надо... Эй, ребята! - крикнул он. - Проснись!.. Эка заспались!.. Вали на костры больше!

   Спутники мои встали неохотно, тяжко просыпаясь посреди ночи, и вместе с нами навалили громадные костры. Огонь стал было слабее, но вот заиграли пламенные языки по хвое, и зарево разлилось по лесу пуще прежнего.

   - Видимо-невидимо!.. - высказался я, несколько оторопев, слыша со всех сторон волчьи голоса. Зверей уж можно было видеть. Освещенные заревом, они сидели кругом, пощелкивая зубами.

   - Ничего,- успокаивал старшой,- огонь бы только не переводился. То ли еще бывает в здешних лесах!..

   И вспомнился мне рассказ Тихого Лета, как он на ёлке три дня сидел: "- А конь? - А съели".

   На какую сосну тут забираться? Ежели что...

   Волки никак не смели близко подойти к огню, хоть их, голодных, и сильно тянуло к лошадям, а пожалуй, и к людям.

   Звери все близились, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость их росла с каждой минутой: не дальше, как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались.

   Без малого час времени прошел, а мы все еще сидели в осаде. До свету оставаться в таком положении было нельзя: тогда, пожалуй, и костры не помогут, да не хватит и заготовленного хвороста на поддержание огня. Но наш старший гридень - человек бывалый. Когда волки были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно было добросить, он расставил нас по местам и велел, по его приказу, разом бросать в волков изо всей силы горящие еловые лапы.

   - Раз... два... три!.. - крикнул он, и горящие лапы полетели к зверям. Те отскочили и сели подальше, щелкая зубами и огрызаясь.

   - Раз... два... три!.. - крикнул он снова, и, выступив за костры, мы дружно еще пустили в стаю по горящей лапе. Завыли звери, и, когда гридень, схватив чуть не саженную пылающую лапу, бросился с нею вперед, волки порскнули вдаль, через несколько минут их не было слышно.