Страница 116 из 167
— А если попробовать, как частное лицо? Арендовать катер в Джохоре, и будь, что будет.
— До туда тоже надо как-то добраться, не выглядя подозрительно. А как? Несколько крепких пацанчиков с грозными мордами — как мы спрячемся? Без содействия — никак. Ещё и пятизвёздные не вовремя запутались в своих разборках.
— Есть ещё два приемлемых варианта, — вмешался снова Ёндже. — Джоуми и Гонконгская триада.
— Джоуми, конечно, никого не сдаст, — согласился Чонгук, — только и помогать не станет.
— А с троицей из Гонконга Дракон тоже неплохо дружит, — разочаровано помотал головой Хоуп. — Ну, не он сам, а Сынхён, но это одно и то же.
— И что же в итоге будем делать? — Стоило Чимину спросить, как в дверь характерно постучали. Хоуп поднялся и, сходив открыть, вернулся с появившимся в проходе Хонбином. Все уважительно встали, приветствуя его и протягивая руки. Один из самых опытных и лучших бойцов золотых, известный как Бродяга, присел между присутствующими.
— Решили что-нибудь? — постоянно смуглый от палящего солнца, под которым приходилось сражаться в Средней Азии и арабских странах, он иногда произносил слова с небольшим, едва заметным персидским акцентом, потому что на фарси и арабском приходилось говорить чаще, чем на родном, вот уже больше десяти лет.
— Решаем, но заходим в тупик. Я ждал тебя, потому что в Малайзии и Индонезии полно арабов, — Хоуп бессознательно провёл ладонью по широкой области на карте. — У тебя есть предложения, с кем там можно договориться? Нам нужна переправка, катер, и покушать в течение дня-двух.
— Найдём, если нужно, — уверенно кивнул Хонбин. — Я поеду с вами. Кто ещё?
— Я, Чонгук… и Бобби, — сказал Хосок и посмотрел на реакцию самого младшего, которому два года назад уже приходилось сталкиваться с Эвром. По иронии судьбы, набил лицо в Китае Эвру Чонгук, но победил и выполнил своё задание всё-таки наёмник. А месяца два назад Бобби избил и сам Хосок, до того, как тот расшибся на мотоцикле, пришлось объяснять, что к чужим девушкам лезть не хорошо, но и в этот раз Бобби едва не выиграл у золотых. Удивительный тип, способный через проигрыш побеждать, не угодить бы впросак на этот раз. — Ты как, выдержишь его общество? — полюбопытствовал Хосок у друга. Ему-то самому лицедейство подобного рода было привычным, он мог не только притворяться, что забыл, но и забывать на самом деле. Хоупу в отходчивости не было равных, и если бы обида была личная, не касающаяся никого из близких, он давно махнул бы на неё рукой.
— А почему бы нет? — сказал Чонгук. — Я провёл несколько дней с одним из его дружков, и ничего, не умер от передозировки наглости, надменности и показушничества.
— Тогда, если вы не против, приступим к составлению плана, — кивнул на карту Хосок и все присутствующие вновь склонились над ней. Голубая окраска водного пространства на плоской бумаге не отражала и части той засасывающей и пугающей глубины океана, по которому необходимо было добраться до Педра Бранка.
***
Вода. Волнуется, пестрит. Не так, как вчера. Вчера было пасмурно, она тёмная была, некрасивая. Сегодня ловит зайчики своей рябью, и мне в глаза бросает. Волна, вторая, третья, и так до бесконечности. Я их постоянно слышу, если окно приоткрыть. Какие-то тихо плещутся, другие ударяются о камни. Если высунусь сильнее, то увижу пену, разлетающуюся от удара, и чёрно-прозрачную, показывающую острое и корявое дно, воду. Язык её с белой каймой чешет основание башни. Ей это тоже неприятно, как и мне. Страшная она, пугающая, вода эта. Мне, выросшей в горах, совсем она не нравится. Я к ней не привыкла, но я с ней смирилась. Она мне чужая, но даже чужие слушаются и подчиняются. Если заставить. И я чужая, но могу слушаться.
Здесь высоко, и раньше я любила высоту. Но раньше внизу была земля. Даже бездонные ущелья земных трещин ужасали меньше этой подвижной тёмно-тёмно синей плоскости, под которой неизвестно что. Её мокрость, ощущение, что она окутывает и порабощает — отвратительно. Не хочу, чтобы она меня щупала. Я вообще и представить не могу, чтобы меня что-либо щупало — гадко как-то, не хочется. Воздух — единственное, что меня касается, потому что не чувствуется. Когда ничего не чувствуется — это хорошо. Бесчувственность такая приятная. И такая трудно достижимая. Я устала чувствовать. Когда-то изболелась испытывать чувства, а потом просто устала чувствовать. Чего не коснусь — всё чувствую. И вижу, почти ото всего я видела что-то, что знали и помнили вещи, которых я касалась. С трудом удерживать научилась эти видения. Поэтому не хочу больше. Хорошо, что умею сдерживать, и вижу, только когда хочу. Тяжело иначе. И самое жуткое — трогать воду. Если вовремя не остановиться, и прислушиваться к ней, не закрывая своё видение, то такого испытаю! Дрожь опять пошла, стоило вспомнить.
Иногда мне кажется, я стала хуже понимать и думать, может от монотонности дней, а может от склонности какой-то. Иногда всё сбивается в кучу, перемешивается, а иногда вроде бы проясняется. Но мне не нравится, когда проясняется о <i>нём</i>. Снова начинаю чувствовать. Снова во мне огонь гореть начинает, и так жжёт, что больно. Мерещится, ожоги будут, а потом смотрю — ничего. А всё равно обжигает. Стоит вспомнить, или подумать. А так утягивает думать о нём, что проваливаюсь куда-то, и едва отобьюсь от этой ясности, как опять будто во сне. Но сейчас я в очень ясном сознании, запах воды морской слышу, и шум прибоя, и даже своё сердцебиение, и тепло солнечного луча на руках. Солнце тоже касается без видений, потому, наверное, и не оставляет на мне следов. Я не загораю совсем. Была белая и остаюсь белой. Как чистый лист, на котором только отпечатки всего. А может так и лучше, пусть лучше чужое отпечатывается, своего не хочу больше, его изнутри не вытащишь, а оно внутри касается, как грубая ладонь, самого сердца.
Я чувствовала <i>их</i> недавно. Они обо мне знали. Хотели сюда. А я не хочу их сюда, мне тут спокойно. Меня тут не трогают. Пришлось воду возмущать. Ей это не нравится, да и мне с ней связываться неприятно, но лучше так, чем позволить добраться до себя <i>этим</i>. И опять будет больно, как тогда. Но хватит вспоминать. Он идёт. Ещё не слышу, но знаю. Поворачиваюсь, не заранее, а как раз, чтобы лицом к лицу.
— Привет, как сегодня настроение? — Ещё не курит, хотя чаще всего начинает ближе к концу разговора. Волосы зализаны назад, цепочка толстая на груди висит, рубашка яркая, с пальмами и ананасами, глупая такая, но на нём глупо не смотрится. Я так увлеклась, разглядывая его, что забыла ответить. — Не говорливое, я так понимаю?
Он поставил большой ящик с продуктами у холодильника, подвинул ногой к тому впритык.
— Разберёшь потом, — и сел на кресло, которое я не очень любила занимать, потому что там он обычно и сидит, когда приезжает. Нет, я его не ненавижу. Он такой, какой и надо. Бесчувственный. Почти. Я просила его научить меня равнодушию, и у него получилось. Почти. — Я ненадолго сегодня.
Вопреки обыкновению, он закурил. Так быстро, едва на порог.
— Элия, давай начистоту? — Огонёк зажёгся зажигалкой, без моей помощи. Когда я спокойная, не всегда получается. Иногда ничего не получается, а иногда очень. — Ты ведь солгала о белой женщине, от которой погибнет дракон?
Я открыла рот, чтобы ответить, но оттуда полился смех. Я не хотела его злить или доводить, и смеяться не хотела, но не удержалась. Не знаю, почему. Порой находит что-то такое, смеюсь заливисто и долго успокаиваюсь. И сейчас пришлось заняться тем, чтобы успокоиться. Я рукой закрыла губы, но хихиканье так и просачивалось сквозь пальцы, аж слёзы из глаз выступали. Он вздохнул, оглядев меня прищуром, мои белёсые волосы и тонкую, плоскую фигуру.
— Ничего ведь не случится, я прав? То была твоя ложь, — настойчивее спросил он. Я кое-как взяла себя в руки, но всё равно смешки врывались между словами, нервные какие-то, инородные.
— Может, и не случится. Может, дракон погибнет, а может, погибнет белая женщина. А может они оба, — я опять засмеялась, но резко оборвала свой смех, встретившись с ним взглядом.