Страница 79 из 90
Она потрогала безжизненную руку — в ней почти не осталось тепла.
Вдохи, едва заметно вздымавшие грудь, становились все реже.
— Послать надо за священником, — сказал она, выпрямляясь. — Пора читать отходную…
Коган устало кивнул, проглатывая очередную порцию каши. Здесь он не мог сделать уже ничего.
Однако, во взглядах обеих монахинь читался немой невысказанный укор, словно они чего-то ждали от него.
Вздохнув, он глазами поблагодарил Евфросинью и приблизился к постели.
Пульсоксиметр выдавал ошибку замера уровня кислорода в крови — периферическое кровообращение почти отсутствовало.
Монитор показывал выраженную брадикардию с неполной блокадой, давление медленно, но верно снижалось, достигая уже критических цифр.
Окинув взглядом оставшиеся запасы, Коган, скрепя сердце, поставил последний флакон с раствором, добавив туда ампулу с преднизолоном.
Появился один из дворцовых священников, кажется — монах. Перекрестившись на иконы, он занял место у изголовья, и, откашлявшись, начал читать молитвы.
— Борис! — в дверях стояла царица, поддерживаемая под руку Федором.
Коган встретился взглядом с царевичем и едва заметно покачал головой.
Царица, тяжело опираясь на руку сына, подошла к ложу царя.
— Борис, — повторила она и покачнулась. Рынды, сопровождавшие их, кинулись к ней, но она остановила их властным жестом и опустилась на колени перед лежащим на постели мужем.
— Уходишь, оставляешь меня, — проговорила она, и в голосе прозвенели надрывные нотки. — Ты же обещал… На кого покидаешь нас? Ты нужен Федору! Ты нужен земле русской!
— Мама… — Федор коснулся ее плеча, но царица не слышала его.
— Враги повсюду, словно звери лютые, — причитала она, — аки львы рыкающие, ищут, как чад твоих поглотить! Не смей! Не смей оставлять нас, слышишь?!
И случилось то, отчего Коган едва не ахнул — веки царя дрогнули, Борис открыл глаза.
— Борис! — царица упала на его грудь, заливаясь слезами. — Отец! — дрожащим голосом пролепетал Федор.
— Марья… Федор… — едва слышно выдохнул Годунов. Рука, безвольно лежавшая на кровати, шевельнулась. Федор стиснул ее в своих ладонях.
— Слушайте… Симеона… — прошептал он.
Взор его скользнул вверх, встретился с Коганом, и по лицу царя промелькнула слабая улыбка.
— И ты здесь, старый друг, — прошептал он так тихо, что Коган, скорее, угадал слова по движениям губ. — Отче честный… Молись за мя… В руце Твои, Господи…
Когану показалось, что в глазах Годунова вспыхнул свет, хотя, возможно, это был лишь отблеск солнца; секундой спустя, он погас, голова царя, дрогнув, склонилась набок, и, на мгновение, в комнате воцарилась тишина.
— Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно… — нарушил ее священник.
Монахини тихо подпевали ему, пока царица заходилась в рыданиях, а бледный и перепуганный Федор пытался ее успокоить.
Телохранители замерли каменными изваяниями по обе стороны от дверей, и Коган чувствовал себя здесь совершенно лишним в этот момент.
Вместе с тем, он с некоторым удивлением осознал, что переживает уход царя, как личную утрату — словно и в самом деле, Борис был его старым другом.
— Блажени непорочнии в путь… — на два голоса выводили монахини, и Коган поймал себя на том, что про себя подпевает им, хотя никогда не слышал раньше этот псалом.
— Мама! — воскликнул царевич и беспомощно оглянулся на Когана.
Царица, тонко подвывая, запустила пальцы в распущенные волосы и выдрала целый клок.
— Яган! Ты можешь сделать что-то?
— Конечно, сейчас, — Коган тряхнул головой и бросился к ящику с остатками медикаментов.
Пузырьки с валерьянкой, корвалолом, пустырником…
Он накапал из каждого в чашу, добавив воды и подал Федору. — Вот, пусть выпьет.
Поколебавшись, достал ампулу с дормикумом, набрал в шприц и приблизился к царице, которую теперь удерживали монахини.
— Если не возражаете, государь… — начал он, глядя на Федора.
Тот кивнул, завороженно глядя на иглу в его руках.
Коган наложил жгут на предплечье царицы. Вены были тонкие, голубоватые, подсвечивавшие под белой кожей. Голубая кровь…
Он ввел иглу, снял жгут, и медленно надавил на поршень, считая про себя.
Где-то на десятой секунде, царица смолкла, мышцы ее обмякли, она повисла на руках монахинь, голова ее склонилась на грудь, дыхание стало размеренным.
Коган перевел дух, убирая шприц. — Ей понадобится отдых, — сказал он. — Лучше всего сейчас уложить ее, и чтобы за ней приглядывали.
— Можно пока перенести ее в нашу келью, — вмешалась старшая монахиня.
Федор кивнул. — Пусть будет так, — сказал он. — А ты, Яган, пожалуйста, пригляди за ней.
Коган поклонился.
— Нужно известить Симеона, — прошептал Федор. — И подготовить отца…
Он отвернулся и направился к выходу из опочивальни.
Коган проводил его тревожным взглядом.
***
— Глаша! Одеваться!
Симеон Годунов спустил отечные ноги с кровати, пошарил рукой на столике, нащупал кувшин, и c сожалением обнаружил, что тот почти пуст.
Пока Глафира помогала ему надеть атласную ферязь, затягивала кушак и втискивала опухшие ступни в сапоги, Симеон прокручивал в голове план, который они обсудили с Фролом пару часов назад. Собственно, план готов был уже давно, с тех пор, как его надоумил этот лекарь-жидовин, определивший, что царь отравился хлебом из порченого зерна.
Еще тогда Симеону пришла в голову мысль, что Шуйский, ведающий поставками хлеба во дворец, мог иметь к тому прямое отношение. Доказать же это было просто — Яган описал, как выглядит порченое зерно, и таковое, действительно, нашлось на царской мельнице, так что достаточно было послать нужного человечка на двор к князю, чтобы оно нашлось и в его закромах; а этого уже хватит с лихвой, чтобы убедить царевича в виновности князя.
Так что в самом скором времени, старому лису прищемят хвост.
Симеон потянулся, с хрустом разминая суставы, подошел к окну.
— Принеси, чтоль, квасу, — бросил он Глафире. — Что-то осетрина сегодня солоновата была…
Мстиславский, конечно, поймёт, что Шуйского убрали неспроста. Но Федор Иваныч не дурак — поймет, откуда ветер дует, с ним можно будет договориться. Тем паче, что уж он-то только выиграет, если на престол сядет малолетний монарх. Нет, с Мстиславским проблем не будет.
За его спиной скрипнула дверь — вернулась Глафира с квасом.
— Что так мешкотно, — пробормотал он недовольно, поворачиваясь к ней.
Однако, это была не Глафира, а одна из дворовых девок, чьих имен он никогда не запоминал.
Почтительно уставившись в пол, она протягивала ему корчагу на вытянутых руках.
— Тебе кто, чучело, сюда разрешил входить?! — обрушился на неё Годунов. — Что там Глашка — совсем ополоумела, чтоль?
Девка испуганно втянула голову в плечи.
— Пошла вон! — скомандовал Годунов, вырывая у неё корчагу.
Девка, не поднимая глаз, попятилась к двери, кланяясь на ходу.
— Бестолочи, — раздраженно выдохнул Симеон и поднес корчагу к губам.
Лишь только сделав несколько глотков, он ощутил привкус горечи в квасе.
Скривишись, он отёр губы, выругался, поставил корчагу на столик, и только теперь заметил, что девка все еще была в комнате.
— Ты еще здесь? — рявкнул Симеон. — Ты что, плетей захотела?! Аль блаженная?
Девка подняла голову, и Симеон с удивлением обнаружил, что она была не так уж молода — скорее, стара. В рыжей косе виднелись седые пряди. Лицо покрыто какими-то странными росписями, вроде тех, которые наносят себе крымчаки. В ухе — золотая серьга.
Симеон нахмурился. Решительно, он не припоминал, чтобы видел ее здесь раньше.
— Кто… — начал он и охнул, от страшной рези, полоснувшей желудок.
Он скривился, скорчившись в три погибели, в коленях возникла резкая слабость, ладони покрылись потом, во рту стоял мерзкий привкус железа.
Симеон бросил взгляд на корчагу, и страшная догадка пронзила его.
— Ты… — прохрипел он, глядя на размалеванную бабу. — Ты!..